А. М. Меньщикова

Екатеринбург

Взаимовлияние мифа и истории: нарративы о поселке Заводоуспенском

Существует множество подходов к определению такой «реальности культуры», как миф. Ролан Барт в работе «Мифологии» определяет миф как «коммуникативную систему, сообщение», как «один из способов означивания», «форму»[1]. Для нашей статьи особенно важна связь истории и мифа, которую он обнаруживает в своем исследовании: «И в древности и в наше время мифология может найти свое основание только в истории, так как миф – это слово, избранное историей; он не может возникнуть из “природы” вещей»[2]. Таким образом, слово, по Барту, обозначая те или иные элементы действительности, оказывается основой мифа, по сравнению с которым история – первичнее («Для определения мифа важен не сам предмет сообщения, а то, как о нем сообщается»[3]): «Человеческая история может превратить реальность в слово, только от нее одной зависит жизнь и смерть мифического языка»[4].

Поскольку сообщение, которым является миф, не может существовать вне сознания, то, следовательно, и природа мифа связана с особенностью восприятия тех или иных материальных явлений. Таким образом, в концепции Барта важно индивидуальное сознание, личность носителя мифа, который он понимает шире, чем лишь форму архаического сознания и творчества.

Иную позицию в определении мифа, а также в описании его взаимосвязи с историей занимает Мирче Элиаде, который под мифом подразумевает «сакральную историю», повествующую о событии «начала всех начал», во многом объясняющую строй современной действительности[5]. «Миф» в его определении – это история, обращенная к сфере духовного, священного, не подлежащего сомнениям. Определение «сакральный», то есть «относящийся к религиозному культу; обрядовый, ритуальный»[6] как бы дает установку на то, что все, о чем бы ни сообщалось в мифе, необходимо, важно и достоверно, оно не может быть исключенным из текста, потому что обладает в нем особой ролью.

Подобным образом определяет «миф» А. Ф. Лосев в работе «Диалектика мифа» Он характеризует это понятие как «наивысшую по своей конкретности, максимально интенсивную и в величайшей мере напряженную реальность»[7]. При этом исследователь подчеркивает справедливость своего определения при условии работы с мифическим сознанием. Говоря о значимости мифа, он отмечает, что «это не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола».

Наконец, существует еще одно понимание мифа, которое также стоит учитывать, рассмотривая нарративы о Заводоуспенском поселке: миф как нечто ирреальное, иллюзорное, сказочное. Подобный подход А. Лосев характеризует так: «С какой-то произвольно взятой, совершенно условной точки зрения миф действительно есть вымысел»[8].

Таким образом, мы обозначили лишь некоторые, на наш взгляд, самые важные для анализа конкретного материала точки зрения на миф. Показателен тот факт, что в каждой из перечисленных работ авторы, так или иначе, говорят о взаимосвязи мифа и истории или определяют «миф» через «историю» (а также через «реальность» либо «действительность»). Следовательно, стоит уточнить, в каком значении мы будем употреблять понятие «история» в нашей статье, поскольку оно также не может быть воспринято однозначно. С одной стороны, история – это «действительность в ее развитии, движении», но с другой – «рассказ, повествование», которое допускает вольность изложения и субъективность рассказчика[9]. Специфика нашего материала позволяет проиллюстрировать, каким образом так называемая «достоверная история» некоего топоса зачастую рождается из рассказа (или пересказа), воспроизводимого из поколения в поколение с установкой на достоверность.

В июле 2009 г. мы, группа студентов филологов, съездили в фольклорную экспедицию в поселок Заводоуспенский Тугулымского района Свердловской области, где нам удалось собрать некоторые достоверные факты и исторические предания, связанные с данным населенным пунктом. Они и составили историю этого поселка, в большей степени устную, хранящуюся в памяти его жителей.

История Заводоуспенского никем не исследовалась – однозначные свидетельства и описания отсутствуют, что и обусловливает возникновение различных исторических преданий и расхождений в воспоминаниях. Удалось выяснить, что до 1919 г. поселок относился к Тюменскому уезду Тобольской губернии. В архивных документах Заводоуспенский поселок упоминается как место первой каторги по пути из Центральной России в Сибирь. Так здесь возник винокуренный завод, построенный ссыльными. Позднее, после отмены крепостного права, на месте острогов и завода была учреждена одна из крупнейших фабрик по изготовлению бумаги, строительство которой началось в 1879 г.

Важнейшим письменным источником, из которого мы узнаем некоторые сведения о поселке, являются путевые заметки «Варнаки» и очерк «Последние клейма» из цикла «Разбойники» Д. Н. Мамина-Сибиряка, побывавшего в Заводоуспенском в 1888 г.

Можно выделить несколько важных периодов существования этого населенного пункта, память о которых сохранилась до наших дней в устных преданиях и очерковых записях.

Во-первых, это период образования поселка, о котором мы узнаем из рассказов местных жителей. Материалы, затрагивающие этот пласт существования Заводоуспенского, содержат сведения и о первых жителях этой местности. Так, среди населения бытует предание о молодом человеке, якобы сбежавшем от воинской повинности и поселившемся в землянке в тех местах, где позднее образовалась Успенка – так называют поселок местные жители. Этот «миф» отразился в топонимии поселка: его часть и сегодня называют «Земляной», поскольку именно там, согласно рассказам, беглый юноша вырыл землянку. Преданию созвучны материалы, собранные экспедицией 1991 г.: «Так тут раньше деревня была, Земляная называлась. А Земляная называлась, потому что там жили в землянках. Сюда же всяких каторжан сгоняли. А еще раньше сюда народ от неволи бежал: рекруты от службы с семьями перебирались, и чтобы не обнаружили, рыли землянки и жили тайно»[10]. Мамин-Сибиряк в заметке «Варнаки» обозначает переплетение «мифа» и «истории», упоминая наряду с фактами и цифрами топоним «Земляная»: «Коренное жительство было в деревне Земляной, а около нее уже разросся каторжный завод. Отбывшие каторгу устраивались здесь в качестве поселенцев – заводили дома, женились и вообще окончательно входили в состав мирных граждан»[11].

В материалах, собранных нами в экспедиции, встречаются противоречивые данные, касающиеся того, кто первым пришел на то место, где позднее вырос поселок. По одной версии, приведенной выше, это был беглый рекрут по фамилии Кривошеин – подробность, которая делает «миф» родственным истории, ведь в Заводоуспенском род Кривошеиных только по неполным данным архива имеет полуторавековую историю. По другой – коренных жителей в дремучих лесах не было, а глухое место присмотрело государство: поселок стал образовываться благодаря ссыльным с последующим, после окончания срока наказания, поселением. Вполне возможно, что первые каторжане, пригнанные из западной части России, жили именно в землянках, пока не были построены остроги и казармы. Однако для нас важен тот факт, что землянки в сознании местных жителей связаны именно с беглыми рекрутами, а не с первыми ссыльными. Поэтому Мамин-Сибиряк, включая топоним «Земляная» в свое повествование, тем самым выдвигает версию о беглом рекруте на первый план. Несмотря на то, что в рассказах информантов до сих пор живы оба варианта, немногочисленные официальные источники вслед за писателем обозначают только «миф», связанный с рекрутом, вознося его до достоверного, исторического факта. Настораживает огромное количество вариантов первого мифа и поразительная подробность некоторых из них: письменных свидетельств нет, а сюжету – более двух веков. Возникает ощущение, что предание не только не утрачивается со временем, но и обрастает новыми подробностями. На наш взгляд, «миф» о возникновении поселка является для его жителей сакральным, неприкосновенным, по М. Элиаде, «повествующим о начале всех начал»[12].

Вторым переломным периодом в существовании поселка стало время функционирования каторги, о котором мы узнаем не только из устных преданий, записанных в экспедиции, но и из очерков Мамина-Сибиряка. Материал, связанный с каторгой, можно условно разделить на две части: это рассказы и достоверные сведения, касающиеся непосредственно жизни каторжан, и описания, передающие особенности восприятия каторги Маминым-Сибиряком и ямщиком, прошедшим по этапу.

Мамин-Сибиряк пишет о том, как несколько дней он работал с документами фабрики, беседовал с «варначатами» (именно так некоторые жители поселка и сегодня называют детей каторжан или, «по-сибирски», «варнаков»): «– У нас тут всякого жита по лопате, – говорил мастеровой с фабрики. – Со всей Расеи народ согнат… Все мы варначата, потому что либо отец варнак, либо мать варначка, а у других дедушко или баушка» (XII, 341).

Из путевых заметок писателя мы узнаем, что «В 1792 году … казна устроила здесь каторгу … Винокуренный завод, обеспеченный даровым каторжным трудом, сдавался казной частным предпринимателям» (XII, 339) и что Успенский завод был основан знаменитым уральским заводчиком Максимом Походяшиным. Далее Мамин-Сибиряк подробно описывает количество острогов, казарм и частных владельцев завода в разные годы его существования.

Особенно ценным оказалось то, что в «Последних клеймах» и «Варнаках» Мамин-Сибиряк использует не только архивный, но и фольклорный, сказовый материал. Архивный материал в данном случае – это сведения, полученные писателем от его знакомого – Аполлона Иваныча, инженера, строившего фабрику и обладавшего, по всей видимости, официальной документацией: «Мой старый знакомый, инженер Аполлон Иваныч, строил фабрику и обещал показать все достопримечательности бывшей каторги» (XI, 174), а также «исторический документ громадной важности, в своем роде синодик крепостного права и его резюме» (XI, 176) – список каторжан, включающий в себя имя, звание, состав преступления и форму наказания каждого. К фольклорному и сказовому материалу относятся передаваемые в тексте обширные диалоги, в частности, с ямщиком из «варначат», с которым Мамин-Сибиряк разговорился в дороге. При этом сохранена не только речевая ситуация: непринужденный, неторопливый разговор интеллигента и простого человека из крестьян – но и особенности произношения собеседника: «баушка», «около ево», «жисть», «порца», «протчее» (место). На фольклорность рассказываемого указывают и возникающие в диалогах формулы, например: «про него рассказывают чудеса», «как рассказывают старожилы», «единогласно утверждают все старожилы» (XI, 175; XII, 340, 341). Вполне возможно, что, пообщавшись со старожилами, писатель получил множество разрозненных и отрывочных воспоминаний, а затем объединил их в рассказ типичного старика – «варначонка», который и пересказывает ему то, что видел сам и слышал от других. Мамин-Сибиряк действительно интересовался жителями поселка, их образом жизни, что подтверждается его словами: «В Успенском заводе я прожил несколько дней и внимательно наблюдал каторжное население…», «В Успенском заводе сохраняется до сих пор целый цикл каторжных песен, но собрать мне их не удалось» (XII, 341, 346). Кроме того, в путевых заметках писателя возникают образы типичных жителей поселка: кроме ямщика, в своей поездке он встречает горничную, которая «была из коренных варначек», мастерового с фабрики, а также слышит о варнаке с рваными ноздрями, о десятках старух и стариков, которые после каторги влились в состав мирного населения; тщательно анализирует характер преступлений каторжан, с участием размышляет о судьбе неизвестных ему людей: «И какие наказания… Строевой солдат шестидесяти лет, – заметьте: строевой, – приговорен был к четырем тысячам шпицрутенов. Вообще что-то совершенно невероятное, подавляющее, колоссальное» – или: «И что всего замечательнее, что все эти правонарушители, “отбыв каторгу”, то есть шпицрутены, плети, кнут и пьяную фабрику, сейчас же превращались в самых мирных обывателей, делались семейными людьми и не обнаруживали какого-нибудь особенного тяготения к преступлениям» (XI, 177).

В рассказах, которые мы называем фольклорным, сказовым материалом, фигурируют лица, обладающие сверхъестественными, по сравнению с обычными людьми, свойствами: огромной силой, выдержкой или проницательностью, что действительно сближает их образы с фольклорными персонажами, обладающими необычными и нередко полезными умениями. Так, Аполлон Иваныч рассказал о знаменитом откупщике П-ском, который, «пристально вглядываясь в лица [каторжан]», определил убийцу среди других арестантов, в то время как «каторжные его не выдавали, и следователь ничего не мог поделать» (XI, 175).

Несмотря на то, что, на наш взгляд, рассказы местных жителей имеют фольклорную основу, все материалы Мамина-Сибиряка воспринимаются населением Заводоуспенки как достоверные. Это подтверждается тем, что информанты, к которым мы обращались с вопросами об истории поселка, отсылали нас именно к очеркам Мамина-Сибиряка и лишь после наводящих вопросов рассказывали предания. То есть значительная часть информации фольклорного характера, собранная автором, под влиянием документальных данных, приведенных в этом же тексте, приобретает в сознании читателя значительную долю достоверности. Это уже не просто рассказ ямщика или мастерового, а история, творящаяся из сказа.

Особый интерес вызывает отношение к каторге варнаков и Мамина-Сибиряка. По словам ямщика, на каторге было «несладко», однако время наказания не воспринимается им, знающим о каторжной жизни не понаслышке, как нечто зловещее, мучительное и страшное, неразрывно связанное со смертью: «А только ежели сказать правду, так ведь мы здесь в Сибири свет увидели. Поселенец, и все тут… <…> Дома-то у себя в Рассее похуже каторги случалось…» (XI, 177). Варнак называет винокуренный завод «пьяной фабрикой», то есть местом разгульного, необузданного веселья, когда барское шампанское лилось рекой. Об этом времени говорит и Аполлон Иваныч, как будто расшифровывая слова ямщика: «Настоящее разливанное море было… Шампанское лилось рекой, и в Успенский завод часто гости ехали со всех сторон целыми обозами. Еще и сейчас старожилы помнят это неистовое веселье. Тут каторга, и тут же веселье … нелепое время было» (XI, 175).

Писатель воспринимает увиденные развалины, оставшиеся от каторги, иначе: в его описаниях часто повторяются слова, семантически связанные с погибелью, смертью, нечеловеческими муками. Для него это – «каторжное пепелище в отставке», место зловещее, в определенной степени мистическое, темное: «Как-то странно было видеть это солнце, всевидящим оком радостно сиявшее над местом недавнего позора, каторжных воплей и кровавого возмездия. Ведь оно и тогда так же сияло, как сейчас, оставаясь немым свидетелем каторжных ужасов» (XI, 173). Столь значительное различие в восприятии каторги, по-видимому, объяснимо тем, что для Мамина-Сибиряка, интеллигентного, образованного человека, не знавшего угнетения, место, на котором загублено множество душ, не может быть ничем иным, как своеобразным адом на земле, в котором невозможен солнечный свет. Для «варнака» это пространство – действительно во многом спасительное. В разговоре с писателем он объясняет разницу сознания каторжанина и свободного человека: «Теперь-то все стали вольные, так и не поймут этих самых делов» (XI, 177). Таким образом, ямщик в факте каторги видит последнее испытание перед желанным освобождением от гнета: «Особливо бабам эта самая каторга была на руку: отбыла года и вся своя…» (XI, 177).

При анализе материала, связанного с каторжной жизнью, мы имеем дело не столько с мифологией и достоверной историей, сколько с двумя типами сознания, противопоставленными друг другу. На наш взгляд, в данном эпизоде можно говорить о «мифе» по Р. Барту: типу сознания человека, прошедшего угнетение и видевшего каторгу изнутри, противопоставлен тип сознания свободного, образованного человека, для которого факт существования каторги с неизбежными мучениями и гибелью людей оказывается болезненным и жутким: «…это та зловещая тишина, которая наступает в доме, где покойник: за нами оставался громадный покойник – каторга» (XI, 178). Соответственно, «мифом» становится особый взгляд Мамина-Сибиряка на каторгу, а именно – как на «пепелище в отставке», и то, как он о ней говорит. Писатель воспринимает каторгу «готически», крайне субъективно: ее описанию свойственны черты, характерные для готического романа: изображение «сверхъестественного, загадочного, мрачного» и обращение к «тематике и философии “мирового зла”»[13]. Действительно, каторга для Мамина-Сибиряка – это не просто тюрьма, в которой погибают люди, это – безграничное зло, приобретающее если не вселенские, то общенациональные масштабы. На такое отношение писателя к каторге и крепостничеству (большинство каторжан были крестьянами) указывает эпизод, когда он изучает список каторжан, называя его «мартирологом»: «Только читая этот мартиролог, понимаешь во всем объеме все величину того зла, которое уже отошло в область преданий»; «Ведь под этими именами, датами, номенклатурой несложных преступлений и лаконическими отметками наказаний похоронено целое море никому не высказанных страданий, зол, бед и стихийного бессмысленного зла» (XI, 176). В названии-характеристике списка ссыльных, на наш взгляд, также звучит тема вселенского, общечеловеческого зла.

Более достоверными сведениями логично считать воспоминания «варнака», рассказывающего, например, о «лютой княжихе», погибшей за свои злодеяния от руки прислуживающего ей повара: «Значит, мы княжеские были… Именье-то было громадное, а княжиха, значит, старуха была, ох, какая лютая! Сыновья у ней в Питере служили, офицеры, а она управлялась в усадьбе. Здоровущая была старуха и с палкой ходила… Ка-ак саданет палкой, так держись!..» (XI, 173). Правдоподобнее рассказ «варнака» кажется не только благодаря отсутствию в повествовании мистики и, тем более, готических черт в  восприятии, но и потому, что образ «княжихи» ассоциируется с реальным лицом в русской истории – Салтычихой: упоминание о недюжинной физической силе, «лютость», жестокое избиение прислуги, упоминание в рассказе двух сыновей и отсутствие упоминаний о князе, наконец, месть прислуги – все эти черты сближают образы безымянной старухи из воспоминания «варнака» и Дарьи Салтыковой.

Рассказу старика-ямщика и содержанию списка каторжан в «Варнаках» и «Последних клеймах» Мамина-Сибиряка созвучно воспоминание, обнаруженное в фольклорной экспедиции 1991 г., записанное ранее местным учителем истории И. Лозой от информантки, рассказавшей о своей матери, которая в 13 лет была вынуждена стать прислугой в барском доме. В найденном материале говорится о поджоге имения угнетенными крестьянами и о последовавшем жестоком наказании со стороны господ: «С прислугой барин был злой. Драл всех за вину и без вины. <…> Невзлюбили его работники, начали роптать. Однажды зашла девочка по делам на кухню и слышит: “Насолил он нам столько, что одной смертью и не рассчитается. Пора избавиться от него: убить и поместье спалить”. Испугалась девочка и убегла. Не прошло и часу, имение загорелось. Девочка … побежала к барыне и все ей доложила. Та набросилась на нее с кулаками: “Почему, чертова девка, раньше не сказала?” – и давай теребить ее за волосы и бить по голове. Мужиков-то и схватили, драли их до полусмерти, а потом сослали в Сибирь. Девочку посадили в тюрьму на три года. Так началась ее каторжная жизнь»[14]. Это семейное предание так же, как и материал Мамина-Сибиряка, лишен мистических подробностей, повествует о событиях, которые вполне могли произойти в реальности, и иллюстрирует типичную ситуацию роптания прислуги на господ: этот материал становится в один ряд с тем, что услышал писатель.

Во время нашей экспедиции было записано историческое предание, согласно которому в подвале барского дома были глубокие глухие подвалы, где томились и погибали особо провинившиеся и непокорные. Если материал, обнаруженный в 1991 г., относится к семейным преданиям, которые передаются от старшего поколения детям, то возникновение сюжетов, связанных с глухими подвалами и замученными в них людьми, вряд ли можно объяснить иначе, чем влиянием на сознание населения специфического восприятия Мамина-Сибиряка, то есть, «мифом», созданным писателем.

Причиной того, что история (в данном случае – сказовая, совпадающая с документальной) и миф, порожденный Маминым-Сибиряком, оказывают приблизительно одинаковое влияние на представление жителей Заводоуспенки о каторге, является авторитет Мамина-Сибиряка. Имея хотя бы общие представления о реальной каторге, информанты не отказываются и от взгляда на нее писателя.

Вероятно также, что жизни «мифов» о мистических подземельях благоприятствовал советский период русской истории, порочащий любое проявление империализма. Несмотря на то, что в «истории», под которой мы понимаем воспоминания «варнака» и созвучные предания о жестокости господ «в Рассее», говорится о ростках народной мести, которая впоследствии вылилась в революцию, там же встречается достаточно положительная оценка каторги как способа обрести свободу, что недопустимо для советской идеологии. В свою очередь, «миф» писателя в данном случае не оправдывает ни крепостничества, ни каторги. Таким образом, люди, воспитанные в советскую эпоху, вероятно, были более восприимчивы к однозначно негативному отношению к каторге Мамина-Сибиряка, что и подтверждается возникновением и бытованием «мифов» о зловещих подземельях и замученных в них каторжанах.

Именно в советский период складываются и живут «мифы», касающиеся третьего периода истории поселка, связанного с появлением в Заводоуспенском заводовладельца бумажной фабрики – англичанина Ятеса.

Предания о капиталисте также во многом противоречивы: согласно одним сведениям, англичанин, тиран и гуляка, не был талантливым дельцом и проматывал состояние отца, который, по слухам, сам выиграл Успенскую фабрику в карты. Некоторые черты, приписываемые англичанину, отразились в строках местного поэта Т. А. Овчеренко: «Директор фабрики Успенской – / шакалом среди рабочих он слывет – / народ весь мучит деревенский, / а из рабочих кровь он пьет. // Увидел, что его рабочий / присел немного отдохнуть, / кричит, орет и даже бьет, / не даст рабочему вздохнуть»[15].

По иным рассказам, Ятес не отличался особой жестокостью и, обидев кучера, мог лично приехать домой к простому мужику, варнаку, с просьбой вернуться на службу. Этот факт подтверждают семейные предания, рассказанные нам праправнуками кучера Ятеса. В ходе изучения воспоминаний о капиталисте обнаружилось противоречие: два разных человека описывают, по-видимому, одну ситуацию совершенно по-разному. Так, некто Н. Н. Овчеренко вспоминает, что «Рабочие работали на Ятеса, получали гроши. Ятес часто бил рабочих на фабрике и выгонял с работы. Даже за то, что просили прибавить 5–10 копеек зарплаты на день. Так было с моим отцом Овчеренко Николаем Алексеевичем. Попросил прибавить зарплаты 5 копеек, его Ятес ударил по шее и выгнал с фабрики». В воспоминаниях П. И. Крылова находим: «Работали на фабрике … варили клей для бумаги. Потом я обратился с просьбой добавки и Ятес добавил 5 копеек»[16].

Влияние советской идеологии проявляется и в рассказе о том, как владелец фабрики относился к революционным событиям, стачкам и собраниям рабочих. Несомненно, преобладают рассказы, связанные с изображением бессильной злобы и страха англичанина перед грядущими волнениями. Некоторые информанты до сих пор с осуждением говорят о его дружбе с Колчаком. Такая оценка была положена в основу стихотворения Овчеренко «Скорбный день Заводоуспенского»: «Приезжает к нам в Успенский / колчаковский кар-отряд, / но а Ятес-то, конечно, / от души ему был рад»[17].

Однако существует и другая, менее распространенная позиция: потомки кучера, то есть те, кому известны семейные предания, рассказали, что Ятес якобы не только не убегал из Успенки вместе с Колчаком, предварительно расстреляв нескольких молодых, активных, революционно настроенных рабочих фабрики, но уехал из поселка ночью, тихо, отпустив кучера «отдохнуть» и дав ему на водку.

Таким образом, анализируя материалы о Ятесе, мы также видим складывание своеобразной мифологии. Но, в отличие от мифологии, связанной с историей образования поселка, в данном случае играет роль намеренное выделение одних фактов и умолчание других. Так, во всех стихах, сложенных успенскими авторами, Ятес аттестуется негативно, причем в его характеристике упоминается исключительно принадлежность к господскому классу и жестокость к рабочим, в то время как в воспоминаниях некоторых жителей поселка владелец фабрики оказывается вполне добродушным человеком. На влияние идеологии указывают и примечания к некоторым стихам, в которых упоминается фигура Ятеса. Например, к стихотворению «Директор фабрики Успенской», процитированному выше, в черновике приписано: «для агитации, по просьбе». На наш взгляд, эта фраза может служить подтверждением намеренного искажения в изображении владельца фабрики. Таким образом, идеология как своеобразный «миф» оттесняет объективный взгляд на реальность, становясь на его место, превращаясь в «историю».

Примечательно, что большинство информантов сообщает о бегстве Ятеса из Заводоуспенского вместе с отрядом Колчака, однако другие с уверенностью говорят об их отступлении вглубь Сибири, третьи утверждают, что Ятес, сбежав с белым командиром, оказался в Англии. Вероятно, для подобных историй важно не то, куда сбежал англичанин, а факт причастности к преступлениям Колчака. Подобные расхождения также могут быть истолкованы в пользу предположения о намеренно исправленной «истории», связанной с фигурой Ятеса.

Стихи Овчеренко были не раз опубликованы – негативное отношение к капиталисту закреплено на бумаге, в то время как иной взгляд на его личность существует лишь в немногочисленных преданиях. Очевидно, что «миф», однолинейный и субъективный взгляд на Ятеса, оттеснил на второй план иные воспоминания и позиции и стал своеобразной «историей», в которую действительно верит большинство информантов.

Собранные в Заводоуспенском исторические предания были рассказаны информантами с установкой на достоверность, поэтому официальный вариант истории, предложенный Маминым-Сибиряком, и фольклорный материал обнаруживают тесную связь. На наш вопрос о существовании записанной истории поселка местные жители указали на книгу некоего Иосифа Лозы, который, по их многочисленным свидетельствам, работая в Успенке в 40-е – 50-е годы учителем истории, собрал все материалы и издал их в Тюмени. Однако в Тюменском архиве нам не удалось обнаружить каких-либо черновиков, кроме одной-единственной школьной тетради со сведениями о поселке – записей И. Лозы. Сам Лоза на запрос сотрудников Тюменского краеведческого музея в 1984 г. пишет: «Никто до сих пор не спрашивал, не интересовался историей фабрики. Более тридцати лет назад, будучи учителем местной школы, я по крупицам собирал сведения по рассказам старожилов»[18].

Ключевым в данном случае оказывается то, что Лоза, стремясь изучить и, по всей видимости, опубликовать историю Успенки, собирает ее именно у местного населения. В своих черновиках Лоза переписывает все сведения Мамина-Сибиряка, анализируя его очерки исключительно как исторические документы и приводя обширные цитаты. Учитель истории, по всей видимости, руководствуясь своими личными суждениями и идеологией, выбирает из материалов писателя наиболее мрачные факты, преподнося их с ненавистью к господствующему классу. Например, автор «Варнаков» пишет о заводе, построенном каторжанами: «В “цветущее время” существования этого оригинального промышленного предприятия выкуривалось водки до 700 000 ведер, а после откупа производительность сразу упала наполовину» (XII, 339). У Лозы читаем про тиранов, которые «из пота и крови бесправного народа выкачивали по 700 000 ведер водки в год»[19]. То есть, используя по большей части сказовую историю Мамина-Сибиряка, он пишет своеобразный собственный миф. То же самое Лоза проделывает с материалами, полученными от местного населения, повествующими о владельце бумажной фабрики Ятесе, которого историк называет не иначе как «белобандитом», хотя и положительные отзывы о нем, как уже выяснилось, были.

Распространению материалов И. Лозы способствует перепечатывание в настоящее время в районной газете «Знамя труда» его статей по истории поселка, написанных в годы его преподавания в Успенке. Получив когда-то фольклорные материалы, а также очерки и заметки Мамина-Сибиряка и придав отобранному им самим материалу характер достоверности, Лоза опубликовал заметки в «Знаменке» – так называют районную газету среди населения. Он словно отсортировал единую, уникальную, изначально создававшуюся на фольклорной основе историю.

На наш взгляд, Мамина-Сибиряка и Лозу – как продолжателя деятельности писателя, можно назвать культурными героями нового времени, поскольку они дали определенному социуму его историю и укрепили развитие локальной мифологии.

В настоящее время уже невозможно определить степень искаженности информации, которую принято считать достоверной, исторической. Сведения о Заводоуспенском, возникшие в разные века, сегодня образуют единый культурный пласт и служат почвой для образования новых «мифов», которые неизменно появляются параллельно с ходом истории. На примере нарративов об этом поселке можно проследить, как миф перетекает в историю, а история, в свою очередь, оказывается менее достоверной и правдоподобной, чем неофициальные версии и воспоминания. Сакральность «мифа», о которой писал М. Элиаде, в данном случае – о возникновении поселка, сменяется «мифом», связанным со спецификой восприятия и описания каторги людьми разного социального положения, образования и мировоззрения – иллюстрация к пониманию «мифа» Р. Бартом. Субъективная оценка фигуры капиталиста Ятеса – особая форма мифа, сложившаяся под давлением советской идеологии – служит заменой объективной истории, которая, пожалуй, уже никогда не будет восстановлена, ведь архивные данные, к которым мы обратились, представляют собой материалы, подобные тем, которые были получены на фольклорной практике студентами в 1991 г. и нами в 2009-ом. Научные сотрудники Тюменского краеведческого музея в 2000-е гг. тоже съездили в поселок и в результате общения с информантами записали фольклорный материал, схожий с нашим. Показательно, что жители поселка, преимущественно представители старшего поколения, хранят выпуски «Знамени труда» двадцатилетней давности, с которых и перепечатывают «историю» поселка, составленную И. Лозой.

В ходе изучения материалов о Заводоуспенском мы убедились в наличии теснейшей связи между «мифологией» и «историей»: собственно «мифы», появившиеся под влиянием различных факторов, в  числе которых - авторитетные для жителей поселка тексты Мамина-Сибиряка, советская идеология, наконец, отсутствие записанных достоверных фактов зачастую подменяют «историю», которая, в свою очередь, приближается к области «мифического».  Полученные о поселке сведения – практически неделимая и целостная часть культуры определенного социума, которая содержит в себе глубинную информацию, представляющую научный интерес.

Примечания