Согретый душевным  теплом и заботой семьи Кривошеиных, Тимофей обосновался на заимке. К

осени Кривошеины и Сагитовы всей артелью срубили ему курную избу.

— Шабаш! — Григорий Михайлович вогнал топор в поваленное посреди двора бревно, устало присел и раскурил трубку. — Но веселья не будет до той поры, покель Тимофей не приведет жену. Какой дом без хозяйки!  Так что ступай, Тимоша, в Перевалову и забирай свою Настю.

После исчезновения Тимофея в тот страшный вечер Настя решила, что жизнь ее кончена. Все враз опостылело  — наряды, вечерки, родительский дом. Только тлеющий огонек надежды, что  явится вдруг Тимоша, удерживал ее от последнего шага — наложить на себя руки. Проходили дни, недели, месяцы. Однажды Настя поняла, что нет в душе с уже никакого огонька, что напрасно обманывала и тешила себя и надеждой. Знакомая тропка привела ее к старой липе, склоненной над черным омутом. Закрыв глаза и скрестив руки на груди, Настя шатнулась вперед. И в то же мгновение почувствовала, как что-то тихонько и мягко шевель­нулось внутри, толкнуло ее в бок. Она испуганно отпрянула назад, прислушалась. Толчки повто­рились еще и еще раз. Настя приложила руки к животу, и теп­лая улыбка осветила ее лицо. И только сейчас Настя полностью осознала, что у нее будет ребе­нок. Дите! Со мной дите...

И опять Настя жила одной думой, одним ожиданьем. Лелеяла, ласкала его, еще не появившееся дите, шепталась по ночам с ним, глотая слезы.

Ефросинья Климентьевна, за­метив состояние дочери, догада­лась, подняла  крик:

— Нагуляла! Сраму-то, позо­ру! Федул, чего молчишь? Выгнать из дома. К кобелям, на улицу!

Ефросинья иступленно колоти­ла Настю, таскала за волосы, а она согнувшись, берегла только живот. Федул Перфильевич с си­лой оттащил жену, вытолкал Настю во двор и гаркнул:

— Иди, чертовка, к повитухе. И не ворочайся, пока не освободишься от Кудлаева  последыша.

Чуть живая, она добралась до тетки Игнатьихи. Эта добрая, познавшая  горькую долю одиночества женщина, приняла ее, как родную дочь, выходила!

За давностью лет никто в де­ревне и не помнит, как пропал на ямщине  Николай  Игнатьев. То ли замерз, то ли крутая  хворь спалила, то  ли волки задрали в пути, то ли в драке на постоялом дворе всадили ему  разбойничий нож - такая уж доля  ямщиц­кая. Привезли его,  мертвого, на санях, занесли в избу и оставили молодую вдовицу Дарью Егоров­ну со своим неутешным горем. Схоронила она Николушку, и все хозяйство с той поры поруши­лось. А жить-то надо, вот и занялась лекарским  да повиваль­ным  делом. Разных  трав у нее от всяких болезней полная кладовка, да спрос невелик!  Так всю жизнь с хлеба на квас и пе­ребивалась. За прозвищем «пови­туха Игнатьиха» забыли в дерев­не ее настоящее имя. Молодежь собиралась у нее в доме на вечерки  —  радовалась Дарья: все не одна, все веселее. И тут бог, словно услышав молитвы, послал ей дочку. Счастье-то  какое!

Больше нога Насти не ступала в родительский дом. А когда ро­дился сын, нарекла его Тимофе­ем.

Осенним вечером, когда Настя качала в зыбке кроху Тимку, а Дарья по обыкновению, упра­ившись с делами, легла спать, кто-то осторожно постучал в ста­венку. Тихо, чтоб не разбудить сына, Настя вышла во двор, на­кинув на плечи шаль. В густых сумерках никого не было видно.

— Кто тут? — Холодея от стра­ха, подумала: «Может, бродяга какой заплутал. Вон сколько их шатается нынче по деревням». Второпях захлопнула дверь.

— Настенька! — окликнул ее знакомый   голос.

Настя рванула на себя дверь и замерла в объятиях Тимофея. В голове со звоном пронесся вихрь, бешено заколотилось серд­це, из-под ног поплыла земля... Очнулась она в доме. Тимофей, сидя на скамье, держал ее на руках, а перепуганная Дарья, по­давая  воду, умоляла:

— Выпей, доченька, выпей. И поплачь, не скупись. Бабье горе слезами выходит_.

Глотнув воды, Настя со сто­ном вздохнула и громко, не сдер­живая переполнивших ее чувств, разрыдалась. Тоска разлуки и смятение нежданной встречи, пережитое и невысказанное — все разом пролилось слезами. А по­том упреки, объятия, слезы, и уже совсем спокойно спросила:

— Как же теперь, Тимоша?

— За вами вот пришел. Зачнем жизнь своей семьей, в своем до­ме. Собирайся, Настенька, в до­рогу, к утру выходить надо. У Федота Поликарпова коня поста­вил. Там дружок, Васька Кри­вошеин,  поджидает  нас.

А Дарью Егоровну? Она ведь мне за место матери. Жалко оставлять одну.

Пусть сама решает. Какие у Насти сборы: надела платье, укутала младенца в шаль, подаренную Дарьей Его­ровной, — и готова идти за Ти­мофеем. На кухне поджидала их Дарья.

— А я вот шанежки испекла, самовар растопила. На радости хоть чайку попьем, — грустно улыбалась она, и слезы заволокли ее глаза.

— Что вы, мамочка! — в поры­ве благодарности Настя прижа­лась к ней. — Идемте с нами. Вместе нам будет легко, а по­рознь — тяжко. Идемте!

— Некуда мне идти, роднень­кие. Как схоронила я здесь свое­го Николушку, так самой бог велит рядышком лечь. Недолго уж мне ждать осталось. Печа­люсь о другом: кто схоронит? — Она отвернулась, вытерла краем платка глаза, вынула из печи ру­мяные шанежки. — Думала, за встречу угостить, а вышло — за прощанье...

Соленый, со слезами этот чай пили. На рассвете Настя и два Тимофея  оставили сиротливый

дом тетки Игнатьихи, чтоб на­чать новую жизнь.