— Вoт как оно бывает. За бо­гатством в Сибирь шел, а моги­лу нашел, — заключил Григорий Михайлович, выслушав рассказ Михаила. — Дожили, значит, что права служивых людей ноне пе­решли к дельцам да проходим­цам. Ох, как страдает народ от податной тягости, поборов и беззакония, особливо инородцы, татары, вогулы, остяки. Где же этот Сагитов?

— К кочевому стойбищу при­стал. Ни кола, ни двора, ни худой скотинки. Одной охотой и дер­жится. Хочет к нам перебраться на поселение. «А то, -- говорит, — зима придет — помирай будет». Что и сказать ему, батя, не знаю.

Григорий Михайлович, занятый своими мыслями, как-будто и не слышал последних слов Михаи­ла. Запахнулся в тулуп и улегся спать. А на зорьке, когда Михаил собрался па охоту, отец уже си­дел на завалинке и привычно пых­тел  своей   трубкой.

— Ежели повстречаешь Сагитова, скажи, пусть поселяется здесь, — высказал свое решение старик Кривошеин.  Мужик он, видать, справный. И нам, глядишь, не вековать одним.

Так кривошеинская заимка пополнилась еще одной семьей. А зимой в бывшей землянке, давно заброшенной Михаилом, поселился Тимошка Кудлай, бедовый па­рень из числа переваловских под­невольных переведенцев. Забро­сила его судьба не далеко-не близко — из Вятской губернии в Тобольскую. На вечное поселение.

Тнмка Фирулсв, сын крепостно­го крестьянина, плохо помнит родителей - рано осиротел. Помещик сжалился и взял парнишку в дворовые. Приютил, кормил, одевал и работой не обделял. До сей поры Тимошка помнит помещичью ласку: и как спал в людской на голой лавке, и как давился барскими  объедками, и как заношенный до дыр кафтан перекраивали ему с чьих-то плеч, и как гоняли его с утра до по­луночи по разным приказам и капризам барыни, и как сырыми вицами наказывали...

Первый раз положили Тимку па плаху за разбитую невзначай вазу китайской выделки. Второй раз пороли за то, что обварил ки­пятком ноги барыне. Нес он к столу двухведерный самовар, а барыня навстречу с криком: «Че­го долго нету-ти? Где шлялся, бездельник, дармоед?» Кричит и хлещет его по щекам. Выронил Тимка самовар да прямо в ноги барыне...

Бьют Тимку мужики и чуть не плачут: жалко парнишку, из-за стервы ведь пострадавши, A приказчик орет: «Пуще его, пуще!» Потом мужики сами же и зажив­ляли рубцы на Тимкиной спине. Не успел встать крепко на ноги, как его в суд повели. На прощанье Тимошка пригрозил барину: «Отбуду срок — в долгу не оста­нусь».

Но не довелось исполнить обе­щания. Через год тюремный на­чальник зачитал ему приказ: по­мещик не пожелал принять обрат­но крепостного крестьянина Ти­мофея Фирулева, а потому-де его надлежит согласно указу при­брать на государеву пашню, с по­селением в Сибирь для отбытия должной повинности. Про всякие крестьянские повинности слышал Тимошка: и подушную подать, и много других мирских и общест­венных сборов - дорожные, поч­товые, для содержания волост­ных правлений и земских квартир приезжим чиновникам. А о при­боре людей в Сибирь для несения разных служб в первый раз ус­лышал.

Занесла судьбина Тимофея Фи­рулева в переселенческий поток подневольных крестьян. Повидал он здесь, на бескрайних российс­ких дорогах людские муки и го­ре. Кто бежал в Сибирь от гос­подского гнева, кто от рекрутчи­ны, от платежа повинностей, от преследований церковников. Обо­рванные, дряхлые, больные, изну­ренные, они мерли, как мухи в ненастье. Тысячи безвестных хол­миков вдоль сибирских дорог оставили память об этих господских мучениках, искателях счастья.

В тюменском переселенческом пункте Тимофей получил разре­шение на поселение в деревне Пeревалово. Крестьянским семьям, которые добровольно переселялись па государеву пашню в Си­бири, давали отсрочку платеж­ных податей, оказывали денеж­ную помощь на дорогу и обзаве­дение на новом месте, отводили земельные участки. Хоть и не сладко им было, хоть местные старожилы и притесняли их, вы­деляя под застройку и пашню всякие неудобицы — лесные, чащи да кочковатые болотины, где жу­равли яйца несут, а все-таки Тимошка завидовал им. Тяжкими трудами, но потихоньку обживались люди. Ему же, переведенцу, ничего не полагалось: живи как хочешь и чем можешь.

Первое время перебивался слу­чайными работами в крестьянских дворах за миску щей и приют.

А однажды его зазвал в дом Федул Перфильевич Аксентьсв, один из местных мироедов. На­кормил досыта Тимошку, выпытал, откуда он родом и в чем провинился, потом и говорит:

— Жалко мне тебя, паря. Хо­чешь, живи в моем доме. За ра­боту жалованье положу. Слу­чись что с тобой, хворь какая свалит - крыша над головой бу­дет, пособие. Не то, что бездом­ный пес.

Не было счастья Тимофею, так несчастье помогло. После долгих мытарств и скитаний он, наконец, вошел в крестьянский дом, где все так просто и с детства знако­мо. Дни расписаны хлопотами по дому, по хозяйству, работами в поле, на сенокосе, а то и в лесу на заготовке дров. Везде управ­лялся Тимофей, не ожидая под­сказок  и понукания.

Хозяин еще только подумает, что с утра надо бы дрова раз­делать и уложить в поленницу, а Тимофей уже колуны и клинья подготовил, пилу заправил. Хо­зяин скликает семейство на луг кошенину ворошить, прибитую давешним дождем, чтоб не со­прела, а Тимофей уже с луга возвращается — сам управился. То ли крыша на доме прохуди­лась, то ли в стайке надо заме­нить подгнившие перегородки, то ли лошадей сводить в кузню, чтоб подковали, — все примечал наметанный в крестьянском деле глаз Тимофея.

Не нарадуется Федул Перфильевич, глядя на своего провор­ного работника. В доме от него только и слышали: «Мы с Тимохой» да «У нас с Тимохой». Из-за этого однажды у него чуть скан­дал не вышел с женой, Ефросиньей  Климентьевной.

— Надо бы одежду Тимохе справить, — сказал он жене про­между прочим,  - На парне все

поизносилось. Ты бы, мать, сходила в лавку.

Всегда молчаливая и послушная Ефросинья  Климентьевна  не выдержала и поднялась на мужа:

— Что-то у тебя с языка не сходит Тимоха! Помешался на нем, что ли. Ты про дочку свою, Настю, столько не думаешь. Девка считай, на выданье, а по твоей милости без приданого ос­танется. Вот где срам-то.

— Не шуми, мать, — Федул Перфильевич усполкаивающе об­нял ее за плечи. -— Для Насти три сундука всякого барахла гор­кой составлены вон в светлице. И боле того будет к свадьбе. А на Тимоху срам поглядеть.  Ведь наш работник.

— У тебя еще две дочки есть. Про них забыл вовсе, — жалост­ливо всхлипнула жена. -  Одной ли  мне беспокоиться? Не хочу и слышать про твоего Тимофея. Уж больно он ретив. Распоряжа­ется, как в своем хозяйстве.

От этих слов Федул Перфильевич осекся. Внутри будто червя­чок какой зашевелился. «А как и взаправду хитрит парень? Мо­жет, и впрямь лишку доверяюсь. Нет, вроде не похоже». И отме­чая всякие сомнения, сказал:

— Старается? Так оно и понят­но. Надоело, небось, по белу свету шляться неприкаянным. А тут и сыт, и угол свой, он махнул рукой на комнатушку, отгорожен­ную Тимофею у кухни за печкой. Да уж что сыт, то сыт, — зло ругнулась Ефросинья Клнментьевна. — Вот как морду отъел, даже волосы закурчави­лись. Скоро не на работу, а за девками бегать станет твой гуле­ван Кудлай.

— Тьфу, чертова балаболка! ----- плюнул в сердцах Федул Перфильевич. — Ей одно, она дру­гое. — Хлопнул дверью и из се­ней напоследок выкрикнул: — Не пойдешь в лавку, так свой кос­тюм отдам! Все равно за труды платить  надо.

Вынула Ефросинья из сунду­ка старый костюм мужа, в кото­ром он щеголял еще в молодости, всплакнула малость, вспомнив былое. «Все равно Федулу костюм не гож, — подумала. — Пусть теперь Кудлай донашивает».

Иначе, как Кудлаем, она не называла Тимофея. С его появле­нием в доме Ефросинья насторожилась, и все-то ее раздражало. Обед сготовит — лишний рот, после бани лишний стир, слово сказать — лишние уши.

Днесь приходили двое из посе­ленцев к Федулу Перфильевичу. Просили, чуть не на коленях молили:

— Выручай, Перфирич. Без де­нег сидим. Уплатишь за нас по­дать, а уж  мы за это отробим.

— Велика мне корысть деньгами сорить!

— Так мы же в задаток про­сим, не за здорово живешь.

— Это само собой. Вот ежели на  сходе  общины  мою сторону возьмете, чтоб поприжать маленько старосту  Кирьянова,  тогда можно будет.

— Да мы, Перфирич, сами горой станем  за тебя и мужиков склоним.

Рядятся так мужики тихонько, а Кудлай, лешак его возьми, и уши развесил. Головой покачи­вает: дескать, ну и ну, братушки, за грош душу продаете мироеду.

Особенно тревожилась Ефроси­нья за Настю, не спускала с нее глаз. Сядут за стол всей семьей ужинать, а Настя так и зыркает на Тимоху, ровно стрелы кидает. Тот еще ниже склонится. Все примечает Ефросинья да мужа локтем толкает: глянь-ка, мол, на дочку. Федул Перфнльевич, ни слова не говоря, оближет лож­ку и — хлясть Настю по лбу, на чугунок укажет:  «Не балуй!».

Отужинав, никто не встанет опреж времени из-за стола, пока родитель  по обыкновению не распорядится насчет завтрашнего дня,  кому что делать  должно. Настя загодя знает, что, встав­ши, сейчас  он скажет:  «Бог напитал никто не видал» - и уже шепчется с сестренками, хихика­ет. Тимофей догадывается о причине их веселого настроения и тоже прячет усмешку.

— Бог напитал, никто не видал,  — молвил Федул Перфнльевпч и обратился к жене. — Приготовь, мать, еды на всех да еще на двух мужиков. Завтра на покос пойдем сено сгребать.

Настя, давясь хохотом,  выскочила а в сени. Федул Перфильевич недоуменно глянул ей вслед: че­го, мол, с ней?   Тимофей развел руками.

("Знамя труда", 7 ноября 1984 года, № 134. Е.И. Лоза "Были варнацкого села". Продолжение следует).