С той поры, как Михаил Кри­вошеин увел семью в тайгу, ми­нуло три года. Анна свыклась и с новой местностью, и с новым жильем, но все пуще угнетало ее одиночество. Никого рядом: ни заботливой и строгой родни, ни добрых или худых соседей, ни задушевной подружки, ну хоть бы с кем словом обмолвиться. Михаил прежде был неразговор­чив, а в тайге и вовсе будто онемел. Вернется с охоты или рыбалки, бросит добычу в сенях (жена знает, что с ней делать), молча разденется, умоется, поест, молча потреплет дочку за косич­ки (вроде как позабавится) и с устали повалится спать. Чуть свет — опять он на ногах, опять в  тайгу  до вечера.

Одно дело у него — промысел, чтоб семью накормить да одеть, и одно его спасение в этом глу­хом затворничестве. Понимала Анна мужа и сама работала, не разгибая спины. Управившись по дому, принималась за выделку шкур, обрабатывала и вялила рыбу, вязала, шила. Всему обу­чилась и все у нее получалось ловко, ладно. Дурные мысли ста­ралась отогнать, успокаивая се­бя: «Чего тебе еще, а ли голодно — холодно, али волю твою кто ущемляет. Скоро дочка подрас­тет — помощницей станет. Прибудут гости, поглядят на наше житье-бытье, может, и останут­ся тут. Тогда веселее будет».

Шкуры и рыбу Михаил сбывал где-то в деревнях. Возвращался с полными кошелями муки и со­ли, самотканными холстами, раз­ной утварью и охотничьим сна­ряжением. Всякий раз Анна про­вожала его с опаской и тревогой: «Не признали бы, не схватили бы». Вот и сейчас, придерживая коня за уздечку, наказывала:

— Ты уж поглядывай там, бе­регись...

Михаил согласно  кивнул,   ус­мехнулся: ничего, мол не ста­нется. Склонившись с седла, взял на  руки   Катюшку, поцеловал, потом Анну,  и,  ничего не ска­зав, пришпорил  коня. Отчего не спокойно на душе у Анны, понять не может. За что ни возьмется,  все из  рук валит­ся.  Вечерами  сковывал страх: одна в тайге да еще с дитем. То­лько стены дома спасают. Боязно выйти не то что к речке по воду, а даже во двор. Занимала себя работой, воспоминаниями. Вот они расчищают поляну возле до­ма от кустарника. Весело трещит костер. Катюшка, как юла, ме­чется туда-сюда,  собирает буке­тик желтых цветов одуванчика, ромашек, прозрачных, как небо, колокольчиков. И радостный го­лосок ее звенит, переливается. Вот Михаил где-то добыл сабан, поставил его посреди двора и ве­село сказал: «Ну, Анюта, теперь мы не с голыми руками. Пахать будем!» Потом смастерил дере­вянные бороны, вилы, грабли. А как запряг коня в сабан и проде­лал первую борозду, обнажив жирный чернозем, лихо выкрик­нул: «Ай   да   мы!».

Все было впервой у них: и стог сена на лугу, и эта первая бороз­да будущей пашни. Радости, до­бытые  соленым потом.

Были и светлые, и хмурые дни. Однажды Анна почувствовала острые боли в животе, похожие на родовые схватки. Прилегла у недокопанного пня, обливаясь холодным потом. Подумала: «Сейчас пройдет все и сызнова примусь за работу». Но боль ох­ватила уже все тело, напряжен­ное, как струпа. Резкий крик пронзил тишину леса. Когда Ми­хаил подбежал к Анне, она ле­жала без сознания. На бледном лице, искаженном мукой, не бы­ло  ни кровинки.

Несколько дней Анна бредила в жару. Михаил растерялся, не зная, чем и как помочь. Только смачивал ей потрескавшиеся, по­кусанные  губы да   прикладывал мокрую  тряпицу к голове. Очнувшись, Анна печально, будто из неведомой глубины долго и молча глядела на Михаила. И обоим без слов была понятна тя­жесть утраты. А как хотелось иметь сына, как мечтали! «Не убе­регли — терзал себя Михаил.

А все из-за этой проклятой кор­чевки. Ну, пошто я взял Анну на вырубки!»

Поглощенная воспоминаньями, Анна хлопотала на кухне. Тут же в углу тихонько играла Ка­тюша со своей любимой куклой, сшитой из пестрых лоскутков. Сквозь шум печи послышалось конское ржание. Насторожилась. И вдруг зычный голос: Хозяева дома?

Анна выглянула в окно, и ра­зом с лица ее сошла тревога. Она замахала руками, засуети­лась и выскочила во двор, на хо­ду поправляя косынку. Навстре­чу ей шел Михаил, держа на по­воду коня, навьюченного боль­шими тюками. Следом — его младший брат Василий с незна­комой девушкой вели второго навьюченного коня,

— Как же вы так, нежданно-негаданно! — кинулась Анна к мужу, к гостям.

— А так, по уговору, значит вышло, — весело отвечал Васи­лий, и, уловив любопытный взгляд Анны на девушке, пояс­нил: — моя жена, Наталья.

Женщины обнялись, защебета­ли, перебивая друг друга расспро­сами. Тем временем Михаил, дер­жа на руках счастливую Катюшку, помог Василию завести во двор второго коня, развязать уз­лы  с  поклажей.

Вечером по случаю приезда до­рогих гостей на Кривошеинской заимке было праздничное засто­лье. Первое за три года и нас­тоящее: с выпивкой и обильной закуской, с житейскими разгово­рами. Василий извлек из тюков старую отцовскую гармонию и наполнилась изба песнями да переплясом,

— Ох, и Василий, ох, и мас­так! — Не переставала удивля­ться Анна. — Девки, небось всей деревней сохли по тебе. Вон чего вымахал и вверх, и вширь, а усищи-то отростил!

Василий поставил на сундук гармошку, прошелся по горнице и с нескрываемой грустью ска­зал:

— Нет более Васьки-гулены. И не в гости, Анна, мы пришли, а навсегда.  Обживаться, значит.

В доме стало тихо. Недолгое хмельное забытье сменилось го­рьким ощущением своей заброшенности. Одна судьба, печаль­ней которой, пожалуй, нет на свете, связала братьев Кривошеиных  и их жен.

("Знамя труда", 1 ноября 1984 года, № 131. Е.И. Лоза "Были варнацкого села".Продолжение следует.)