С той поры, как Михаил Кривошеин увел семью в тайгу, минуло три года. Анна свыклась и с новой местностью, и с новым жильем, но все пуще угнетало ее одиночество. Никого рядом: ни заботливой и строгой родни, ни добрых или худых соседей, ни задушевной подружки, ну хоть бы с кем словом обмолвиться. Михаил прежде был неразговорчив, а в тайге и вовсе будто онемел. Вернется с охоты или рыбалки, бросит добычу в сенях (жена знает, что с ней делать), молча разденется, умоется, поест, молча потреплет дочку за косички (вроде как позабавится) и с устали повалится спать. Чуть свет — опять он на ногах, опять в тайгу до вечера. Одно дело у него — промысел, чтоб семью накормить да одеть, и одно его спасение в этом глухом затворничестве. Понимала Анна мужа и сама работала, не разгибая спины. Управившись по дому, принималась за выделку шкур, обрабатывала и вялила рыбу, вязала, шила. Всему обучилась и все у нее получалось ловко, ладно. Дурные мысли старалась отогнать, успокаивая себя: «Чего тебе еще, а ли голодно — холодно, али волю твою кто ущемляет. Скоро дочка подрастет — помощницей станет. Прибудут гости, поглядят на наше житье-бытье, может, и останутся тут. Тогда веселее будет». Шкуры и рыбу Михаил сбывал где-то в деревнях. Возвращался с полными кошелями муки и соли, самотканными холстами, разной утварью и охотничьим снаряжением. Всякий раз Анна провожала его с опаской и тревогой: «Не признали бы, не схватили бы». Вот и сейчас, придерживая коня за уздечку, наказывала: — Ты уж поглядывай там, берегись... Михаил согласно кивнул, усмехнулся: ничего, мол не станется. Склонившись с седла, взял на руки Катюшку, поцеловал, потом Анну, и, ничего не сказав, пришпорил коня. Отчего не спокойно на душе у Анны, понять не может. За что ни возьмется, все из рук валится. Вечерами сковывал страх: одна в тайге да еще с дитем. Только стены дома спасают. Боязно выйти не то что к речке по воду, а даже во двор. Занимала себя работой, воспоминаниями. Вот они расчищают поляну возле дома от кустарника. Весело трещит костер. Катюшка, как юла, мечется туда-сюда, собирает букетик желтых цветов одуванчика, ромашек, прозрачных, как небо, колокольчиков. И радостный голосок ее звенит, переливается. Вот Михаил где-то добыл сабан, поставил его посреди двора и весело сказал: «Ну, Анюта, теперь мы не с голыми руками. Пахать будем!» Потом смастерил деревянные бороны, вилы, грабли. А как запряг коня в сабан и проделал первую борозду, обнажив жирный чернозем, лихо выкрикнул: «Ай да мы!». Все было впервой у них: и стог сена на лугу, и эта первая борозда будущей пашни. Радости, добытые соленым потом. Были и светлые, и хмурые дни. Однажды Анна почувствовала острые боли в животе, похожие на родовые схватки. Прилегла у недокопанного пня, обливаясь холодным потом. Подумала: «Сейчас пройдет все и сызнова примусь за работу». Но боль охватила уже все тело, напряженное, как струпа. Резкий крик пронзил тишину леса. Когда Михаил подбежал к Анне, она лежала без сознания. На бледном лице, искаженном мукой, не было ни кровинки. Несколько дней Анна бредила в жару. Михаил растерялся, не зная, чем и как помочь. Только смачивал ей потрескавшиеся, покусанные губы да прикладывал мокрую тряпицу к голове. Очнувшись, Анна печально, будто из неведомой глубины долго и молча глядела на Михаила. И обоим без слов была понятна тяжесть утраты. А как хотелось иметь сына, как мечтали! «Не уберегли — терзал себя Михаил. А все из-за этой проклятой корчевки. Ну, пошто я взял Анну на вырубки!» Поглощенная воспоминаньями, Анна хлопотала на кухне. Тут же в углу тихонько играла Катюша со своей любимой куклой, сшитой из пестрых лоскутков. Сквозь шум печи послышалось конское ржание. Насторожилась. И вдруг зычный голос: Хозяева дома? Анна выглянула в окно, и разом с лица ее сошла тревога. Она замахала руками, засуетилась и выскочила во двор, на ходу поправляя косынку. Навстречу ей шел Михаил, держа на поводу коня, навьюченного большими тюками. Следом — его младший брат Василий с незнакомой девушкой вели второго навьюченного коня, — Как же вы так, нежданно-негаданно! — кинулась Анна к мужу, к гостям. — А так, по уговору, значит вышло, — весело отвечал Василий, и, уловив любопытный взгляд Анны на девушке, пояснил: — моя жена, Наталья. Женщины обнялись, защебетали, перебивая друг друга расспросами. Тем временем Михаил, держа на руках счастливую Катюшку, помог Василию завести во двор второго коня, развязать узлы с поклажей. Вечером по случаю приезда дорогих гостей на Кривошеинской заимке было праздничное застолье. Первое за три года и настоящее: с выпивкой и обильной закуской, с житейскими разговорами. Василий извлек из тюков старую отцовскую гармонию и наполнилась изба песнями да переплясом, — Ох, и Василий, ох, и мастак! — Не переставала удивляться Анна. — Девки, небось всей деревней сохли по тебе. Вон чего вымахал и вверх, и вширь, а усищи-то отростил! Василий поставил на сундук гармошку, прошелся по горнице и с нескрываемой грустью сказал: — Нет более Васьки-гулены. И не в гости, Анна, мы пришли, а навсегда. Обживаться, значит. В доме стало тихо. Недолгое хмельное забытье сменилось горьким ощущением своей заброшенности. Одна судьба, печальней которой, пожалуй, нет на свете, связала братьев Кривошеиных и их жен. ("Знамя труда", 1 ноября 1984 года, № 131. Е.И. Лоза "Были варнацкого села".Продолжение следует.) |