У самых ворот Кирьяновской хоромины Григорий Михайлович перевел дух и неожиданно столкнулся с Прошкой, старшим сыном сельского старосты. — Ты чего это, ровно с цепи сорвался, — остановил он парня и, заметив четвертной бутыль в полах шубейки, протянул: — Вот оно что! По какому же случаю веселье, милок? Прошка растерянно глянул на Кривошеина, пробормотал: — Пожаловайте, дядя Гриша, — и хотел обойти старика. Но тот придержал его. —Погодь. Отец-от дома? — Ага, — кивнул Прошка. Широкий двор, уставленный с четырех сторон тесовыми амбарами, скотными стайками, завозней, дровяником, сенником, баней, был скорее похож на крепость. И на постройках, и на всей живности, что здесь топталась, мычала, блеяла, кудахтала и крякала, лежала печать хозяйской рачительности, довольства. «Добро живет Илья, — отметил Григорий Михайлович. — Не зря работников в страду нанимал». В доме же Кирьянова был тот беспорядок, какой случается после большой гульбы. На полу сорно, натоптано, скамейки и стулья сдвинуты с привычных мест, стол посреди горницы заставлен опростанной посудой, белая скатерть смята и захватана жирными пятнами. Рядом с недоеденными пирогами разбросаны рыбные кости и куски студня, со стола стекала на пол пролитая гуща браги. От застоялого воздуха, настенного самогоном и дымом самосада, Григория Михайловича качнуло, и он оперся о косяк двери. — О, Михайлыч! Будь гостем, — засуетился староста. Его лицо, обрюзглое от перепоя и бессонницы, скривилось в улыбке. — Благодарствую, Илья Кузьмич. Только я за делом. — Дело, говоришь? Они, эти дела, уж загорбки нам с тобой наставили, а все не переводятся. Давай-ка лучше пригубим по чарочке, Михайлыч, и пропади ты пропадом всякая заботушка! Али не человеки мы, перед богом грешные? — Это ты верно говоришь, Кузьмич. Однако всяк по-своему грехи замаливает. —Не пойму, к чему клонишь. — Да к тому, что овца волку— не пара. Ты вот с волостным старшиной, взятши грех на душу, замаливаете его брагой. А чем мне прикажешь замаливать великую беду, что приключилась с Михаилом? Горючими слезами, так? По лицу Ильи Кирьянова будто ветер пробежал. Он обеспокоенно глянул в сторону волостного старшины Саввы Кандыбы: не слышал ли крамольных слов? Но тот по-прежнему сидел за столом, широко расставив ноги и бесчувственно запрокинув голову на спинку стула. —Насчет овец и волков ты по осторожней, Михайлыч, уйми гордыню, рассуди здраво. Михаила возьмут на бессрочную службу. Останется на тебе сноха с мальцом. Молодая, смазливая — и одна. Шибко нехорошо. А можно все обладить по уму, ежели склонить голову у колен нашего благодетеля Саввелия Парамоновича. Он, чай, не без сердца... Как ножом, полоснули Кривошеина эти слова. Хлестанул посохом по скамье так, что зазвенела посуда. Испуганно вскочил Кандыба и уставился на старика красным, как каленая кирпичина, лицом. — Мягко стелешь, староста, да жестко спать. Знай же: как через сыновнее горе не иметь мне покоя, так и вам, греховодникам, не видать Анны, — срывающимся от волнения голосом выпалил Григорий Михайлович и потряс палкой у носа оторопевшего старосты. — Случись в другом месте, ох, и проучил бы я тебя, сукин сын! — Ты что, свихнулся али белены объелся? — Отступил на шаг Кирьянов. Думал, мужик понятливый, с мозгой, а он что. Убирайся прочь, скотина, сгинь с глаз! — Не в гости я пришел, а чтоб доложить: Михаил ушел на охоту третьего дня да не вернулся. Видать, повезло: не дожил до службы... Волостной голова подошел к старосте, ухватил сто за грудки, прошипел: — В бегах... Проморгали, значит. Живо всех на сход, достать его живым али мертвым! Всей деревней обшарили ближние леса. Да где там! Измотались мужики, ворчат на старосту и волостного старшину: «Пустое дело — иголку в стоге искать». Кандыба не отступал, все дознавался, кто видел Михаила Кривошеика. И ото всех получал один ответ: «Искали -- не нашли». ("Знамя труда", 27 октября 1984 года, № 129. Е.И. Лоза "Были варнацкого села". Продолжение следует.)
|