У самых ворот Кирьяновской хоромины Григорий Михайлович перевел дух и неожиданно столкнулся с Прошкой, старшим сыном сельского старосты.

— Ты чего это, ровно с цепи сорвался, — остановил он парня и, заметив четвертной бутыль в полах шубейки, протянул:

— Вот оно что! По какому же случаю веселье,  милок?

Прошка растерянно глянул на Кривошеина, пробормотал:

— Пожаловайте, дядя Гриша, — и хотел обойти старика. Но тот придержал его.

—Погодь. Отец-от дома?

— Ага, — кивнул Прошка.

Широкий двор, уставленный  с четырех сторон тесовыми амбара­ми, скотными стайками, завозней, дровяником, сенником, баней, был скорее похож на крепость. И на постройках, и на всей  живности, что здесь топталась, мычала, бле­яла, кудахтала и крякала, лежа­ла печать хозяйской рачительнос­ти, довольства.   «Добро живет Илья, — отметил Григорий Михайлович. — Не зря работников в страду нанимал». В доме же Ки­рьянова был тот беспорядок,  ка­кой случается после большой гу­льбы. На полу сорно, натоптано, скамейки   и стулья  сдвинуты  с привычных мест, стол  посреди горницы  заставлен опростанной посудой, белая скатерть  смята и захватана жирными пятнами. Ря­дом с недоеденными     пирогами разбросаны рыбные кости и кус­ки студня, со стола стекала на пол пролитая гуща браги.

От застоя­лого воздуха, настенного самогоном и дымом самосада, Григо­рия Михайловича качнуло, и он оперся о косяк двери.

— О, Михайлыч! Будь гостем, — засуетился староста. Его ли­цо, обрюзглое от перепоя и бес­сонницы, скривилось в улыбке.

— Благодарствую, Илья Кузь­мич. Только я за делом.

— Дело, говоришь? Они, эти дела, уж загорбки нам с тобой наставили, а все не переводятся. Давай-ка лучше пригубим по чарочке, Михайлыч,  и пропади ты пропадом всякая заботушка!

Али не человеки мы, перед богом грешные?

— Это ты верно говоришь, Ку­зьмич. Однако всяк по-своему грехи замаливает.

—Не пойму, к чему клонишь.

— Да к тому, что овца волку— не пара. Ты вот с волостным старшиной, взятши грех на душу, замаливаете его брагой. А чем мне прикажешь замаливать вели­кую беду, что приключилась с Михаилом? Горючими  слезами, так?

По лицу Ильи Кирьянова будто ветер пробежал. Он обеспокоенно глянул  в  сторону волостного старшины Саввы Кандыбы:  не слышал ли крамольных слов? Но тот по-прежнему сидел за  столом,  широко  расставив   ноги  и бесчувственно запрокинув  голову на спинку стула.

—Насчет овец и волков ты по осторожней, Михайлыч, уйми гордыню, рассуди здраво. Михаила возьмут на бессрочную службу. Останется на тебе сноха с мальцом. Молодая, смазливая — и одна. Шибко нехорошо. А можно все обладить по уму, ежели склонить голову у колен нашего благодетеля Саввелия Парамоновича. Он, чай, не без сердца...

Как ножом, полоснули Кривошеина эти слова. Хлестанул  посо­хом по скамье так, что зазвенела посуда. Испуганно вскочил Кандыба и уставился на старика красным, как каленая кирпичина, лицом.

— Мягко стелешь, староста, да жестко спать. Знай же: как через сыновнее горе не иметь мне по­коя, так и вам, греховодникам, не видать Анны, — срывающимся от волнения голосом выпалил Григорий Михайлович и потряс палкой у носа оторопевшего старосты. — Случись в другом месте, ох, и проучил бы я тебя, сукин  сын!

— Ты что, свихнулся али беле­ны объелся? — Отступил на шаг Кирьянов. Думал, мужик по­нятливый, с мозгой, а он что. Убирайся прочь, скотина, сгинь с глаз!

— Не в гости я пришел, а чтоб доложить: Михаил ушел на охоту третьего дня да не вернулся. Ви­дать, повезло: не дожил до служ­бы...

Волостной голова подошел к старосте, ухватил сто за грудки, прошипел:

— В бегах... Проморгали, значит. Живо всех на сход, достать  его живым али  мертвым!

Всей деревней обшарили ближ­ние леса. Да где там! Измотались мужики, ворчат на старосту и во­лостного старшину: «Пустое де­ло — иголку в стоге искать». Кандыба не отступал, все дозна­вался, кто видел Михаила Кри­вошеика. И ото всех получал один  ответ: «Искали -- не нашли».

("Знамя труда", 27 октября 1984 года, № 129. Е.И. Лоза "Были варнацкого села". Продолжение следует.)