Газета «Уральский рабочий» от 28 июля 1995 года. РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ - ИХ АРЕСТОВЫВАЮТ
МЫ СИДИМ С ПЕТРОМ АРЗОНОФЬЕВИЧЕМ в читальном зале областного архива, листаем бумаги, изредка и негромко переговариваемся. Перед нами на столе лежат три тома архивно-следственного дела № 44077, на титульном листе которого в графе «обвиняемый» значатся фамилия и имя-отчество моего собеседника. Я вчитываюсь в протоколы допросов, очных ставок, судебных заседаний, а сама краем глаза невольно наблюдаю за Петром Арзонофьевичем. Он не замечает этого, весь погрузился в прошлое: слегка шевелит губами, иногда чему-то усмехается — и оглаживает, оглаживает страницы, словно -детишек малых. Я понимаю, откуда этот жест: в тех папках, над которыми он склонился, до сих пор томятся в заточении его произведения — повести «Осина горькая», «Суд в Симонятах» и роман «Первый ухаб». Петра Молокова арестовали 31 октября 1973 года. С трех до пяти пополудни его допрашивали в качестве свидетеля, а в 18.00 уже оформили протокол задержания. Так из вольного гражданина Петр Арзонофьевич превратился в заключенного: загремел сначала в следственный изолятор, потом на скамью подсудимых, а оттуда — лагеря. Загремел по печально знаменитой в семидесятые годы 190-й статье Уголовного кодекса, каравшей за изготовление и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Нет, он не выпускал самиздатовских брошюр, не печатал подрывных листовок, не устраивал митингов в защиту инакомыслящих — он просто занимался литературным трудом, пытался художественными средствами выразить то, что думал о жизни, о современной действительности. И, как всякий автор, жаждал поделиться мыслями с людьми, опубликоваться, обрести читателя. Для этого рассылал свои творения в журналы и издательства, показывал рукописи друзьям, чтобы узнать их мнение. Именно эти действия, столь безобидные и естественные для любого из пишущего, и поставили Молокову в вину. — Следователь все допытывал меня, с какой целью написал я повести, роман, — вспоминает Петр Арзонофьевич. — Ну как объяснишь, зачем писал? Отвечаю: «Писал, потому что думал». А у него наготове другие вопросы: «А зачем думал? Почему думал именно так, а не иначе?» На мои наивные протесты, мол, есть же у человека право на свободу слова, убеждений, следователь спокойно возразил: «Ты имеешь право мыслить так, как тебе нравится. Но если ты начинаешь выражать свои неправильные мысли вслух, это уже преступление». Странные метаморфозы происходят в общественном сознании под влиянием времени! В середине восьмидесятых «неправильные мысли», за которые преследовали и судили Молокова, стали расхожими, зазвучали из уст руководителей государства и политиков. А к началу девяностых превратились в аксиому, легли в основу официальной идеологии. В общем, по прошествии двух десятилетий выяснилось, что земной суд ошибся в оценке: взгляды Петра Арзонофьевича не были неправильными — они были несвоевременными. О чем же писал Петр Молоков? О том, что созданный коммунистами строй враждебен человеку, ибо вынуждает приспосабливаться, попускаться совестью, убеждениями, а тех, кто посмелей, понеуступчивей, безжалостно ломает. О том, что советская печать под гнетом партийного руководства освещает жизнь трусливо и неискренне, с учетом политической конъюнктуры. О том, что избирательные кампании представляют собой комедию, так как выбирать предлагают «одного из одного»... Разумеется, в повестях и романе Петра Арзонофьевича эти идеи выражены не столь схематично и прямолинейно, как это выглядит в пересказе, — не в лоб. Там живут, страдают и любят вымышленные персонажи, добрые и злые, честные и не очень, стойкие и безвольные — такие похожие в чем-то на нас с вами. Погруженные в будничную круговерть, они попадают порой в передряги, мучительно вырываются из них, обнажая при сем скрытые черты натуры. А еще они много спорят, размышляют о смысле бытия. Спорят яростно, непримиримо, наживая врагов, ожесточаясь от того, что их не понимают или боятся понять. Конечно, мир, который отобразил Молоков, далек от совершенства, от той светлой и безоблачной картины, что рисовало лояльное к власти искусство. Его произведения — это скорее памфлет, сатира на действительность. Сатира — но уж никак не клевета. Меру правдивости того или иного сочинения в конечном итоге определяют не компетентные органы, а жизнь. Так вот в жизни повторилось то, что описывал П. Молоков в своих повестях. | Словно обрели плоть и кровь его антигерои и шагнули с машинописных страниц в реальность, чтобы покуражиться всласть над своим создателем. Из Шали, где Петр Арзонофьевич работал одно время корреспондентом, на запрос прокуратуры сообщали: «П. Молоков публиковал в печати резкие материалы, пытался критиковать руководство райкома КПСС, что не позволял делать статус партийной газеты. На воспитательные беседы не реагировал... П.Молокова уволили за «политическую незрелость». Следователь демонстрировал осведомленность о каждом шаге обвиняемого: «Нам известно, что вы встречались в Москве с журналистом лондонской газеты «Тайме» Дэвидом Бонавиа и передали ему экземпляр своей рукописи. Хотели ославить нашу страну на Западе?» А народный заседатель в судебном процессе с подковыркой спрашивала: «Скажите, подсудимый, почему вы пишете только фельетоны, а под рубрикой «О людях хороших» никогда?»
КАК НИ СТРАННО, те, кто тяготеет к сатирическим жанрам, — самые наивные и беззащитные люди. Обладая даром подмечать человеческие слабости и пороки, они тем не менее не верят в существование зла. И страшно теряются, когда сталкиваются с ним лицом к лицу. Вот и для Петра Арзонофьевича обрушившаяся на него несправедливость явилась полной неожиданностью, потрясением. — Сначала я откровенно отвечал следователю и майору КГБ, — рассказывает Петр Арзонофьевич, — вступал с ними в философские споры. В общем, вел себя, как доверчивый дурачок. А потом понял, что они не истину ищут, а компромат на меня собирают, и еще я понял, что их мораль позволяет им все, чем нормальные люди гнушаются. Они переворошили мое прошлое, опорочили в глазах друзей. Даже отца не пощадили — подвергли унизительной процедуре допроса. Моего старика, члена партии с 1942 года, спрашивали: «Вы знали, что ваш сын пишет антисоветские рассказы.?» — А откуда он мог знать? Он у меня малограмотный, читать толком не умеет. И жене моей обструкцию устроили. Каково ей, бедной, было выслушивать, как склоняют нашу фамилию: «Семья врага, семья диссидента...» Петр Арзонофьевич отнюдь не сгущает краски: ересь в те годы и впрямь искоренили дотошно. Всем, кто близ ко соприкасался с Молоковым пришлось несладко. Пострадал в числе прочих и журналист «Уральского рабочего» Александр Касьянов. Его, правда, не посадили, но карьеру — за что знал, но не донес, — испортили. Вынудили сменить профессию, уехать в Сибирь. А недавно, случайно разговорившись с коллегой, услышала: — Петр Молоков! Как же, как же. Меня с ним во время командировки в Асбест познакомили. Он там в каком-то училище преподавал , сочинительством баловался. Говорите, он срок отсидел? Надо же! Сграбастали-таки мужика. А я, помню, тогда еще удивился. Вечером мы с ним встретились, а утром я пошел по делам в горком партии. И вдруг третий секретарь заводит речь о Молокове: «Не советуем поддерживать с ним контакты». — «А что такое?» — «Не наш он человек». Значит, его уже под колпаком держали, на заметке...
О ЧЕГО ЖЕ одинаково действуют во все века душители свободы! Им недостаточно упрятать отдельного носителя инакомыслия за тюремные стены. Нет, им надо отвратить от него окружающих — чтоб шарахались, как от прокаженного. Вот и Молокова пытались очернить, зачислить в отверженные. Сильно пытались, но мало в том преуспели. Приятели его, xoть и выглядели испуганными, от опального друга на отрекались, на допросах его не топили, не закладывали. И супруга Валентина Михайловна сохранила преданность. Вызванная свидетельствовать против собственного мужа, она просто описывала чекистам историю своей любви: «С Петром мы знакомы с детства. Учились в одной школе, в одном классе. А перед выпуском даже сидели за одной партой. И знаете, Петр всегда был несколько романтичен». Кого она могла растрогать, от нее собрались услышать другого — отречения, на худой конец осуждения. Закричала бы по-бабьи, мол, носишься с глупыми идеями, лучше бы о нас подумал! А она стеной стояла за мужа. Оставшись с двумя детьми на руках, обивала пороги адвокатов и прокуроров, исправно носила передачи в тюрьму, потом ездила на свидания в лагерь. — Петр Арзонофьевич, — интересуюсь осторожно, — а где вы отбывали наказание? — На Каменных Палатках в Екатеринбурге. Там наша колония располагалась: четыре битком набитых барака и мастерские, в которых мы заготовки для подшипников вытачивали. Недавно посетил те места, но ничего не нашел — видно, ликвидировали лагерь. — За политику, кроме вас, много народу, сидело? — Нет, в основном уголовники. Еще нескольких баптистов встречал, но они замкнуто держались, своим кружком. А вообще-то с колонией мне повезло: с женой мог постоянно видеться. —- Что, режим царил нестрогий? — Режим обычный, лагерный. А вот природа... Вы тот район хорошо себе представляеете? Как раз за нашим забором высились каменные плиты, уложенные друг на друга, словно блины, стопкой. Если на них вскарабкаться, то двор зоны как на ладони. Вот мы с Валентиной и устраивали рандеву: она машет мне с горы, я ей снизу отвечаю. Голос, конечно, издали едва доносится, но ведь и без слов все понятно…
ЗА КОЛЮЧЕЙ проволокой П.Молоков провел год, семь месяцев и пять дней, вместо назначенных судом двух с половиной лет. Его выпустили досрочно. Выпустили — но не отпустили. Провинциальный правдолюбец не ровня столичному диссиденту. Это на защиту москвичей и ленинградцев поднималась мировая общественность, это для них после выхода на свободу открывалась торная дорога на Запад. Здесь же, на Урале, в закрытом городе узник совести оказывался один на один с режимом, в полной его власти. Государево око упорно продолжало контролировать Молокова. Куда бы он ни кинулся, по пятам ползла слава неблагонадежного гражданина — а значит, ни работы приличной, ни покоя. Надеясь вырваться из-под постылого надзора, Петр Арзонофьевич отправился туда, куда испокон веку устремлялись мятежные россияне, — в сторону Кавказа. Но и там, на благословенном и беспечном юге, затеряться не удалось: ни журналистикой, ни учительством ему заниматься не позволили. Спасло, по его признанию, лишь владение ремеслом фотографа — какой-никакой, а хлеб. Наконец грянула перестройка. Из Уголовного кодекса вычеркнули 190-ю статью и прочие, ей подобные. Началась кампания по пересмотру политических дел. И в 1992 году П.Молоков получил уведомление прокуратуры о полной своей реабилитации. — Петр Арзонофьевич, если не секрет, большую компенсацию вам выплатили? Во сколько оценили ваши страдания? — О-о, насчитали много — две автомашины можно было купить, —- усмехается Молоков. — Однако деньги мне переслали спустя год. За это время инфляция их съела, хватило лишь на пару сапог. Эх, грехи наши тяжкие: ни покаяться толком не умеем, ни прощения попросить у тех, кого обидели. Казенно все это проделываем, рассудочно, не от души. И не только о материальном возмещении речь. Петра Арзонофьевича, к примеру, вовсе не деньги волнуют — бог с ними. Его беспокоит судьба собственных рукописей. Они, напомню, до сих пор томятся в заточении, и автору никак не удается их вызволить.
ИМЕННО с этой целью приехал нынче Петр Арзонофьевич в Екатеринбург. Он ведь как рассуждал? Коли признали, что преступления за ним нет и не было, значит, и произведения конфисковали незаконно, должны вернуть. Увы, общепринятая логика не сработала. Начальник управления архивами Свердловской области А.Капустин без обиняков разъяснил Молокову вопиющую наивность его притязаний: «Все документы, находящиеся на хранении в госархиве не подлежат приватизации, дарению или купле-продаже. Поэтому передать вам материалы, поставленные на учет, мы, к сожалению, не имеем права». Спасибо, хоть сожаление выразил. Кинулся Петр Арзонофьевич по ведомственным кабинетам, но ничего не добился. В прокуратуре и в ФСК (бывшем КГБ), где некогда стряпали против него обвинение, в областном суде, где ему выносили неправедный приговор, просьбу Молокова возвратить повести, и роман не уважили: мол, сие от нас не зависит. А рядовая работница архива извиняющимся тоном при мне вразумляла Петра Арзонофьевича: — Вы уж на нас зла не держите. Предъявляете нам требования, а что мы можем? Мы ведь тут совсем ни при чем. Привычная наша беда: пострадавшие есть, а виноватых не найдешь. Поломали человеку судьбу, исковеркали, отняли плоды трудов и списали все это на ошибки истории. А с истории какой спрос? Никакого. Короче, визит на родной Урал всколыхнул в душе Молокова застарелые обиды, добавил разочарований. Опять он на собственном опыте убедился: отношение к личности в нашем государстве по сути не изменилось, уважения к ее правам не прибавилось. Накануне отъезда Петра Ар-зонофьевича я все-таки осмелилась завести с ним разговор, на который долго не решалась. Что чувствует он сейчас к своим давним гонителям? Нет ли желания встретиться с ними, поглядеть, что называется, в глаза? — Явиться, будто укор из прошлого? Такие сцены, не до мне, — покачал головой Молоков. — Да и о чем нам беседовать? Злорадства — дескать, моя правда победила — я не испытываю. А возобновлять наш прежний спор бессмысленно. Ведь во время допросов происходит обоюдное узнавание, следователи и судьи невольно приоткрываются, обнаруживают свое мировоззрение. И мне кажется, я верно разгадал натуру этих людей. Они душили духовную свободу вовсе не потому, что на их долю выпала в силу обстоятельств, а по глубочайшему убеждению, что творят благое и святое: дело. Сегодня многие из них уверяют: мы-де заблуждались, действовали по принуждению. Полноте! Не надо лгать ни нам, ни самим себе. И все же я не утерпела, созвонилась с одним из тех, кто вершил над Молоковым расправу. У этого юриста, все благополучно, участие в политических процессах, признанных ныне незаконными, ничуть не повредило его карьере — он даже продвинулся вверх. Собственно, услышала я от него именно то, что и ожидала услышать. «Время было: такое, — рокотал в трубке уверенный басок, — таков был закон, и мы служили ему, как предписывал долг».
БЛАЖЕННЫ нищие духом. Лишенные способности задумываться о смысле сущего и прочих отвлеченных материях, не имеющие собственных взглядов и убеждений, они любую власть принимают как данность, никогда не подвергают сомнению провозглашенные режимом догмы. И все бы ничего — в конце концов аполитичные граждане обществу тоже нужны.. Однако стоит поколебаться основам, начаться брожению умов, и подобные люди становятся опасными: превращаются в слепых исполнителей чужой воли, а иногда и в палачей. Не со зла, а токмо от бесхребетности, от нравственной глухоты. Позавчера они преследовали антикоммунистов, вчера изъявляли готовность обрушиться, уже на коммунистов. А сегодня? Разве не к ним обращены призывы новоявленных фанатиков объявить войну то шовинистам, то сионистам, то социалистам, разжигающим якобы классовую рознь? Опять становится рискованным думать не так, как то предписано сверху. А между тем человеку на роду написано шевелить мозгами, философствовать, мучиться в поисках истины. И если, мы порой пренебрегаем этим, то идем против природы, против воли Создателя. Необычное отчество Петра Молокова — Арзонофьевич — это переделанное на деревенский лад имя святого Варсонофия. И вот, работая над материалом, я случайно наткнулась на поучение старца Оптиной Пустыни отца Варсонофия: «Все обстоятельства жизни, как бы ни казались они малы и ничтожны, имеют громадное значение. Как осмотрительно надо относиться к ней, а мы перелистываем нашу жизнь, как книгу, лист за листом, не давая себе отчета, что там написано...» Наверное, переклик имен — игра случая. И то, что Петр Молоков следовал наставлениям тезки своего родителя, — вероятно, тоже простое совпадение. А может, тут кроется и закономерность. Как знать? Т.Бурова
|