Газета «Уральский рабочий» от 28 июля 1995 года.

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ  -  ИХ АРЕСТОВЫВАЮТ

МЫ СИДИМ С ПЕТРОМ АРЗОНОФЬЕВИЧЕМ в читальном зале областного архива, листаем бу­маги, изредка и негромко переговариваемся. Перед нами на столе лежат три тома архивно-следственного дела № 44077, на титульном листе которого в графе «обвиняемый» значатся фамилия и имя-отчество моего со­беседника. Я вчитываюсь в про­токолы допросов, очных ставок, судебных заседаний, а сама краем глаза невольно наблю­даю за Петром Арзонофьевичем. Он не замечает этого, весь погрузился в прошлое: слегка шевелит губами, иногда чему-то усмехается — и оглаживает, оглаживает страницы, словно -детишек малых. Я понимаю, откуда этот жест: в тех папках, над которыми он склонился, до сих пор томятся в заточении его произведения — повести «Осина горькая», «Суд в Симонятах»  и роман «Первый ухаб».

Петра Молокова арестовали 31  октября 1973 года.  С трех до пяти пополудни его допрашивали в качестве свидетеля, а в 18.00 уже оформили протокол задержания. Так из вольного гражданина Петр Арзонофьевич превратился в заключенного: загремел сначала в следственный изолятор, потом на скамью подсудимых, а оттуда — лагеря. Загремел по печально знаменитой в семидесятые годы 190-й статье Уголовного кодекса, каравшей за изготов­ление и распространение заве­домо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.

Нет, он не выпускал самиздатовских брошюр, не печатал подрывных листовок, не устра­ивал митингов в защиту ина­комыслящих — он просто зани­мался литературным трудом, пытался художественными средствами выразить то, что думал о жизни, о современной действительности. И, как всякий автор, жаждал поделиться мыслями с людьми, опубликоваться, обрести читателя. Для  этого рассылал свои творения в журналы и изда­тельства, показывал рукописи друзьям, чтобы узнать их мне­ние. Именно эти действия, столь безобидные и естественные для любого из пишущего, и поставили Молокову в вину.

— Следователь все допытывал меня, с какой целью написал я повести, роман, — вспоминает Петр Арзонофьевич. — Ну как объяснишь, зачем писал? Отвечаю: «Писал, потому что думал». А у него наготове другие вопросы: «А зачем думал? Почему думал именно так, а не иначе?» На мои наивные протесты, мол, есть же у человека право на свободу слова, убеждений, сле­дователь спокойно возразил: «Ты имеешь право мыслить так, как тебе нравится. Но если ты начинаешь выражать свои не­правильные мысли вслух, это уже преступление».

Странные метаморфозы происходят в общественном сознании под влия­нием времени! В середине вось­мидесятых «неправильные мысли», за которые преследова­ли и судили Молокова, стали расхожими, зазвучали из уст руководителей государства и политиков. А к началу девяностых превратились в аксиому, легли в основу официальной идеологии. В общем, по прошес­твии двух десятилетий выясни­лось, что земной суд ошибся в оценке: взгляды Петра Арзонофьевича не были неправиль­ными — они были несвоевре­менными.

О чем же писал Петр Молоков? О том, что созданный комму­нистами строй враждебен человеку, ибо вынуждает приспосаб­ливаться, попускаться совестью, убеждениями, а тех, кто посмелей, понеуступчивей, безжалос­тно ломает. О том, что советс­кая печать под гнетом партийного руководства освещает жизнь трусливо и неискренне, с учетом политической конъюнктуры. О том, что избиратель­ные кампании представляют собой комедию, так как выбирать предлагают «одного из од­ного»...

Разумеется, в повестях и ро­мане Петра Арзонофьевича эти идеи выражены не столь схематично и прямолинейно, как это выглядит в пересказе, — не в лоб. Там живут, страдают и любят вымышленные персона­жи, добрые и злые, честные и не очень, стойкие и безвольные — такие похожие в чем-то на нас с вами. Погруженные в буд­ничную круговерть, они попа­дают порой в передряги, мучи­тельно вырываются из них, об­нажая при сем скрытые черты натуры. А еще они много спо­рят, размышляют о смысле бытия. Спорят яростно, непримиримо, наживая врагов, ожесто­чаясь от того, что их не пони­мают или боятся понять. Конеч­но, мир, который отобразил Молоков, далек от совершенст­ва, от той светлой и безоблач­ной картины, что рисовало ло­яльное к власти искусство. Его произведения — это скорее памфлет, сатира на действительность. Сатира — но уж никак не клевета.

Меру правдивости того или иного сочинения в конечном итоге определяют не компетен­тные органы, а жизнь. Так вот в жизни повторилось то, что описывал П. Молоков в своих повестях. | Словно обрели плоть и кровь его антигерои и шагнули с ма­шинописных страниц в реаль­ность, чтобы покуражиться всласть над своим создателем.

Из Шали, где Петр Арзонофьевич работал одно время кор­респондентом, на запрос прокуратуры сообщали: «П. Молоков публиковал в печати резкие материалы, пытался критико­вать руководство райкома КПСС, что не позволял делать статус партийной газеты. На воспитательные беседы не реа­гировал... П.Молокова уволили за «политическую незрелость». Следователь демонстрировал осведомленность о каждом шаге обвиняемого: «Нам известно, что вы встречались в Москве с журналистом лондонской газе­ты «Тайме» Дэвидом Бонавиа и передали ему экземпляр своей рукописи. Хотели ославить нашу страну на Западе?» А народный заседатель в судеб­ном процессе с подковыркой спрашивала: «Скажите, подсу­димый, почему вы пишете толь­ко фельетоны, а под рубрикой «О людях хороших» никогда?»

КАК НИ СТРАННО, те, кто тяготеет к сатиричес­ким жанрам, — самые наивные и беззащитные люди. Обладая даром подмечать чело­веческие слабости и пороки, они тем не менее не верят в сущес­твование зла. И страшно теря­ются, когда сталкиваются с ним лицом к лицу. Вот и для Петра Арзонофьевича обрушившаяся на него несправедливость яви­лась полной неожиданностью, потрясением.

— Сначала я откровенно от­вечал следователю и майору КГБ, — рассказывает Петр Арзонофьевич, — вступал с ними в философские споры. В общем, вел себя, как доверчивый дурачок. А потом понял, что они не истину ищут, а компромат на меня собирают, и еще я понял, что их мораль позволяет им все, чем нормальные люди гнуша­ются. Они переворошили мое прошлое, опорочили в глазах друзей. Даже отца не пощади­ли — подвергли унизительной процедуре допроса. Моего ста­рика, члена партии с 1942 года, спрашивали: «Вы знали, что ваш сын пишет антисоветские рассказы.?» — А откуда он мог знать? Он у меня малограмотный, читать толком не умеет. И жене моей обструкцию устроили. Каково ей, бедной, было выслу­шивать, как склоняют нашу фамилию: «Семья врага, семья диссидента...»

Петр Арзонофьевич отнюдь не сгущает краски: ересь в те годы и впрямь искоренили дотошно. Всем, кто близ ко соприкасался с Молоковым пришлось несладко. Пострадал в числе прочих и журналист  «Уральского рабочего» Алек­сандр Касьянов. Его, правда, не посадили, но карьеру — за что знал, но не донес, — испор­тили. Вынудили сменить профессию, уехать в Сибирь. А недавно, случайно разговорив­шись с коллегой, услышала:

— Петр Молоков! Как же, как же. Меня с ним во время командировки в Асбест познакомили. Он там в каком-то училище преподавал , сочинительством баловался. Говорите, он срок отсидел? Надо же! Сграбастали-таки мужика. А я, помню, тогда еще удивился. Вечером мы с ним встретились, а утром  я пошел по делам в горком партии. И вдруг третий секретарь заводит речь о Молокове: «Не советуем поддерживать с ним контакты». — «А что такое?» — «Не наш он человек». Значит, его уже под колпаком держали, на заметке...

О ЧЕГО ЖЕ одинаково действуют во все века ду­шители свободы! Им недостат­очно упрятать отдельно­го носителя инакомыслия за тюремные стены. Нет, им надо отвратить от него окружающих — чтоб шарахались, как от про­каженного. Вот и Молокова пы­тались очернить, зачислить в отверженные. Сильно пыта­лись, но мало в том преуспели. Приятели его, xoть и выглядели испуганными, от опального друга на отрекались, на допросах его не топили, не закладывали. И супруга Валентина Михайловна сохранила предан­ность. Вызванная свидетельствовать против собственного мужа, она просто описывала чекистам историю своей любви: «С Петром мы знакомы с детст­ва. Учились в одной школе, в одном классе. А перед выпуском даже сидели за одной партой. И знаете, Петр всегда был не­сколько романтичен». Кого она могла растрогать, от нее собрались услышать другого — отречения, на худой конец осуждения. Закричала бы по-бабьи, мол, носишься с глупы­ми идеями, лучше бы о нас подумал! А она стеной стояла за мужа. Оставшись с двумя детьми на руках, обивала пороги адвокатов и прокуроров, исправно носила передачи в тюрьму, потом ездила на сви­дания в лагерь.

— Петр Арзонофьевич, — интересуюсь осторожно, — а где вы отбывали наказание?

— На Каменных Палатках в Екатеринбурге. Там наша коло­ния располагалась: четыре бит­ком набитых барака и мастерс­кие, в которых мы заготовки для подшипников вытачивали. Недавно посетил те места, но ничего не нашел — видно, ликвидировали лагерь.

— За политику, кроме вас, много народу, сидело?

— Нет, в основном уголовники. Еще нескольких баптистов встречал, но они замкнуто держались, своим кружком. А вообще-то с колонией мне повезло: с женой мог постоянно видеться.

—- Что, режим царил нестрогий?

— Режим обычный, лагерный. А вот природа... Вы тот  район хорошо себе представля­еете? Как раз за нашим забором высились каменные плиты, уложенные друг на друга, словно блины, стопкой. Если на них вскарабкаться, то двор зоны как на ладони. Вот мы с Валентиной и устраивали рандеву: она машет мне с горы, я ей снизу отвечаю. Голос, конечно, издали едва доносится, но ведь и без слов все понятно…

ЗА КОЛЮЧЕЙ проволокой П.Молоков провел год, семь месяцев и пять дней, вместо назначенных судом двух с половиной лет. Его выпусти­ли досрочно. Выпустили — но не отпустили. Провинциаль­ный правдолюбец не ровня сто­личному диссиденту. Это на за­щиту москвичей и ленинград­цев поднималась мировая об­щественность, это для них пос­ле выхода на свободу открыва­лась торная дорога на Запад. Здесь же, на Урале, в закры­том городе узник совести оказывался один на один с режи­мом, в полной его власти. Госу­дарево око упорно продолжало контролировать Молокова. Куда бы он ни кинул­ся, по пятам ползла слава не­благонадежного гражданина — а значит, ни работы прилич­ной, ни покоя. Надеясь вы­рваться из-под постылого над­зора, Петр Арзонофьевич отпра­вился туда, куда испокон веку устремлялись мятежные россияне, — в сторону Кавказа. Но и там, на благословенном и бес­печном юге, затеряться не удалось: ни журналистикой, ни учительством ему заниматься не позволили. Спасло, по его признанию, лишь владение ремеслом фотографа — какой-никакой, а хлеб.

Наконец грянула перестрой­ка. Из Уголовного кодекса вы­черкнули 190-ю статью и про­чие, ей подобные. Началась кампания по пересмотру поли­тических дел. И в 1992 году П.Молоков получил уведомле­ние прокуратуры о полной своей реабилитации.

— Петр Арзонофьевич, если не секрет, большую компенса­цию вам выплатили? Во сколь­ко оценили ваши страдания?

— О-о, насчитали много — две автомашины можно было купить, —- усмехается Молоков. — Однако деньги мне пересла­ли спустя год. За это время инфляция их съела, хватило лишь на пару сапог.

Эх, грехи наши тяжкие: ни покаяться толком не умеем, ни прощения попросить у тех, кого обидели. Казенно все это про­делываем, рассудочно, не от души. И не только о материаль­ном возмещении речь. Петра Арзонофьевича, к примеру, во­все не деньги волнуют — бог с ними. Его беспокоит судьба со­бственных рукописей. Они, на­помню, до сих пор томятся в заточении, и автору никак не удается их вызволить.

ИМЕННО с этой целью приехал нынче Петр Арзонофьевич в Екатерин­бург. Он ведь как рассуждал? Коли признали, что преступле­ния за ним нет и не было, зна­чит, и произведения конфиско­вали незаконно, должны вер­нуть. Увы, общепринятая логи­ка не сработала. Начальник управления архивами Свердловской области А.Капустин без обиняков разъяснил Молокову вопиющую наивность его притязаний: «Все документы, находящиеся на хранении в госархиве не подлежат приватизации, дарению или купле-продаже. Поэтому передать вам матери­алы, поставленные на учет, мы, к сожалению, не имеем права». Спасибо, хоть сожаление выразил. Кинулся Петр Арзонофьевич по ведомственным кабинетам, но ничего не добился. В прокуратуре и в ФСК (бывшем КГБ), где некогда стряпали против него обвинение, в областном суде, где ему выносили неправедный приговор, просьбу Молокова возвратить повести, и роман не уважили: мол, сие от нас не зависит.

А рядовая работница архива извиняющимся тоном при мне вразумляла Петра Арзонофьевича:

— Вы уж на нас зла не держите. Предъявляете нам требования, а что мы можем? Мы ведь тут совсем ни при чем.

Привычная наша беда: пос­традавшие есть, а виноватых не найдешь. Поломали человеку судьбу, исковеркали, отняли плоды трудов и списали все это на ошибки истории. А с исто­рии какой спрос? Никакого. Ко­роче, визит на родной Урал всколыхнул в душе Молокова застарелые обиды, добавил ра­зочарований. Опять он на со­бственном опыте убедился: от­ношение к личности в нашем государстве по сути не изменилось, уважения к ее правам не прибавилось.

Накануне отъезда Петра Ар-зонофьевича я все-таки осмели­лась завести с ним разговор, на который долго не решалась. Что чувствует он сейчас к своим давним гонителям? Нет ли же­лания встретиться с ними, пог­лядеть, что называется, в гла­за?

— Явиться, будто укор из прошлого? Такие сцены, не до мне, — покачал головой Моло­ков. — Да и о чем нам беседо­вать? Злорадства — дескать, моя правда победила — я не испытываю. А возобновлять наш прежний спор бессмыслен­но. Ведь во время допросов про­исходит обоюдное узнавание, следователи и судьи невольно приоткрываются, обнаружива­ют свое мировоззрение. И мне кажется, я верно разгадал на­туру этих людей. Они душили духовную свободу вовсе не потому, что на их долю выпала в силу обстоятельств, а по глу­бочайшему убеждению, что творят благое и святое: дело. Сегод­ня многие из них уверяют: мы-де заблуждались, действовали по принуждению. Полноте! Не надо лгать ни нам, ни самим себе.

И все же я не утерпела, со­звонилась с одним из тех, кто вершил над Молоковым расправу. У этого юриста, все благополучно, участие в полити­ческих процессах, признанных ныне незаконными, ничуть не повредило его карьере — он даже продвинулся вверх. Со­бственно, услышала я от него именно то, что и ожидала услышать. «Время было: такое, — рокотал в трубке уверенный басок, — таков был закон, и мы служили ему, как предписывал долг».

БЛАЖЕННЫ нищие духом. Лишенные способности задумываться о смысле сущего и прочих отвлеченных материях, не имеющие собственных взглядов и убеж­дений, они любую власть принимают как данность, никогда не подвергают сомнению про­возглашенные режимом догмы. И все бы ничего — в конце кон­цов аполитичные граждане об­ществу тоже нужны.. Однако стоит поколебаться основам, начаться брожению умов, и подобные люди становятся опасными: превращаются в сле­пых исполнителей чужой воли, а иногда и в палачей. Не со зла, а токмо от бесхребетности, от нравственной глухоты. Позав­чера они преследовали анти­коммунистов, вчера изъявляли готовность обрушиться, уже на коммунистов. А сегодня? Разве не к ним обращены призывы новоявленных фанатиков объ­явить войну то шовинистам, то сионистам, то социалистам, раз­жигающим якобы классовую рознь? Опять становится риско­ванным думать не так, как то предписано сверху.

А между тем человеку на роду написано шевелить мозга­ми, философствовать, мучиться в поисках истины. И если, мы порой пренебрегаем этим, то идем против природы, против воли Создателя. Необычное от­чество Петра Молокова — Арзонофьевич — это переделанное на деревенский лад имя свято­го Варсонофия. И вот, работая над материалом, я случайно наткнулась на поучение стар­ца Оптиной Пустыни отца Вар­сонофия: «Все обстоятельства жизни, как бы ни казались они малы и ничтожны, имеют громадное значение. Как осмотри­тельно надо относиться к ней, а мы перелистываем нашу жизнь, как книгу, лист за лис­том, не давая себе отчета, что там написано...»

Наверное, переклик имен — игра случая. И то, что Петр Молоков следовал наставлени­ям тезки своего родителя, — вероятно, тоже простое совпаде­ние. А может, тут кроется и закономерность. Как знать?