Поезд последний раз дернулся, завизжал тормозами и стал.

— Станция Кармак. Остановка — две минуты. Поторопитесь, граждане, — устало оповестила проводница вагона. Григорию, с волнением ждавшему этого мгно­вения — ступить на родимую зем­лю после четырехлетней отлучки, показался до обидного равнодуш­ным голос проводницы, и он озор­но выкрикнул самому себе:

— С прибытием, братцы фрон­товики! — Хлопнул дверью там­бура, как будто отсалютовал.

Холодной, тугой волной воздуха обкатил Григория поезд, тороп­ливо умчавшийся дальше, к Тюмени. И вот она, знакомая полос­ка станционного перрона, где Григорий с Екатериной расстались в июле сорок первого года, кар­ликовый домишко с черно-белой вывеской на фронтоне «Кармак» и тополя. Вроде бы, никаких пе­ремен --- ничего не добавилось и ничего не убыло с той поры, только лежит на всем печать запущенности: покосилась оградка с редкими почернелыми от време­ни штакетинами, недвижно повис­ла на одной петле калитка, гус­то засыпана жухлой листвой давно не топтанная тропинка. За­вершало унылую картину совершенное запустение некогда бойкого, шумного места.

«На фронт отправляли односе­льчан партиями, с речами и пес­нями под гармошку, а возвраща­емся поодиночке, — с грустью подумалось вдруг. — Может, оно и лучше так-то». Зачем бередить людям кровоточащие раны чужой радостью?» — Натянул Григорий поглубже, до переносицы пилот­ку, поправил шинель, бросил за плечо вещмешок и пошагал прямиком по размытой дождями до­роге.

Помнил и ее, залетную, до пос­леднего нырка и колдобины. Еще до войны, когда перевозил из Успенки бумагу, а с Кармака — сы­рье для фабрики, довелось ему намотать за «баранкой» несчетные километры. И хоть дорога эта — мучительница шоферская, и каждый метр ее, почитай, уло­жен матерками, все же своя, чер­тяка, единственная. Дорогой жизни зовут ее фабричные, ни­как иначе.

Остановился в раздумье у двухэтажного бревенчатого до­ма, огороженного высоким забо­ром: зайти или нет? Прежде здесь размещались база фабрики со складами, конторкой, просторной комнатой-сборней, где к лю­бую пору бывало людно: днюют и ночуют грузчики в ожидании вагонов, бедовые шоферы, за ни­ми вяжутся приезжие, большей частью успенские и командированные: «Подбрось, милок, до фабрики». Сколь разговоров тут обговорено, дивных историй наслыхано! Любопытство взяло верх, Григорий дернул на себя дверную скобу и только пересту­пил порог, как до слуха донес­лась брань.

— Я этъ ее, зануду, чуть жи­вую до Кармака дотянул. Задняя рессора хряпнула, двигатель за­чихал, глохнет. Да... такая ра­бота! — голос парнишки срывал­ся на «петуха». — Алло, Успенка! Иван, ты куда опять запро­пастился? Не мешайте, мы гово­рим. Иван, передай механику, что заночую на Кармаке, жду рес­сору. Кто поутру выезжает, a? Не знаешь? Алло, алло! Опять пропала... — парнишка досадно бросил телефонную трубку на рычаг, растер куцей кепчонкой грязь по взмокшему лбу и тупо уперся взглядом в незнакомца:

— Чего тебе, служивый?

Да вот, вишь, послушать ин­тересно.

— Чо интересного? Кажись, не кино тут, а база.

— Народ-то где?

— Какой еще народ. Васька с Петром вона на погрузплощадке машину ослобоняют. Тебе ко­го?

Григорий скинул мешок на лав­ку, прошелся по широким полови­цам, выглянул в оконце. Его не переставляло удивлять и коро­бить безлюдье. Такую же зата­енную, мертвую тишину не раз случалось ему наблюдать, когда проезжал в прифронтовой полосе на своем «студебеккере»: все жи­вое трепетно замирало и хорони­лось в ожидании чего-то грозно­го, неумолимого. «Неуж и тут, в глуши, война повыкосила лю­дей? Ежели эких безусых маль­цов за руль садят, знать, шибко худы дела на фабрике», — рас­суждал он. Глянул на парнишку, а тот уже свернулся калачиком на лавке, сунул нос под худую фуфайчешку, чтоб согреться ды­ханием и скорее уснуть.

— Ай не из Зыбиных ты, па­рень?

— Так точно, товарищ старши­на. Сенькой звать. А я штой-то никак тебя не признаю.

— Рыбаков, Стало быть, земляк.

— Он самый. Чего вскинулся-то?

— Так ведь это самое… Да у нас в гараже, когда экзамены на права водителей принимают, то обязательно спрашивают, знаешь ли, кто были первые шоферы на фабрике. Как же не знать, говорю, когда на стенке вывешены фотографии первых на фабрике автомобилей ДМО-3, под ними фамилии трех водителей: Рыба­ков Григорий Петрович, Гераси­мов Иван Игнатьевич, Кривошеин Василий Васильевич. 1934 год. Так что вы, Григорий Петрович, у нас вроде как история СССР.

— Ну, уж хватил — история, — смущенно улыбнулся Григо­рий. И все-таки приятно услы­шать, что товарищи помнят его. А ведь таким же зеленым, как Сенька Зыбин, поступил на фаб­рику в 1930 году, дрова на ло­шади доставлял с лесозаготовок. Видно, самой судьбе угодно было распорядиться таким образом, чтобы именно он, Гришка-коновозчик, младший из знатных бра­тьев Рыбаковых, Якова и Ивана, первых в Успенке коммунистов, добровольцев Красной Армии 1918 года и участников граждан­ской войны, стал первым на фаб­рике водителем отечественного автомобиля АМО-3. Дива-то бы­ло! Весь поселок сбежался тогда поглазеть на «самоходную телегу». Позже поступали машины и похлеще — ГАЗ-АА, ЗИС-5. Да, первенцы навсегда останутся в памяти людской.

— Значит, говоришь, ночевать тут сподобился, а я-то думал к тебе в попутчики попрошусь. Че­го уж, пойду пешком, авось, под­фартит на какую попутку.

— Ты чего, ошалел, дядя Гри­ша? — Сенька вытаращил глаза.

— Сорок километров по грязи то­пать! Давай уж до утра погоди,

— Недосуг мне годить, Сеня, и без того уж загодился. От са­мого Кенигсберга добираюсь до дома без перекладных, без пере­дыха. Знаешь такой город в Пруссии? Откель тебе знать, где начал и где кончил войну гвар­дии старшина автобата Рыбаков. История! А ты мне: ложись спи.

— Куды ж деваться, чо де­лать? Машина-то сломана.

— Чо делать? А ну-ка, пойдем, покаж свою красулю, — Григо­рий распахнул дверь, и Сенька

виновато потопал во двор, как школяр.

(И.Е. Лоза, «Дети свободы», газета «Знамя труда»  27 ноября 1986 года, № 142. Продолжение следует).