Год спустя после бесславного ухода купца А. И. Щербакова, типичного представителя первых русских предпринимателей, в Заводо-Успенке появился английский подданный, крупный фабрикант И. Е. Ятес. Без всяких торгов он купил фабрику за сравнительно небольшую сумму — 72 тысячи рублей. Сюда относились двух­этажный производственный кор­пус с двумя каменными пристрой­ками и древесно-массным заводом, запасы сырья. Фабрика бы­ла хорошо оснащена — всем не­обходимым оборудованием, аппа­ратами усовершенствованных сис­тем, паровым отоплением и элект­ромашиной. Управлял ею сын Ятеса — Владимир, немедленно прослывший в народе как гру­биян, пьяница и бабник.

В 1903 году, после капитально­го ремонта, фабрика вновь ожила — дала бумагу. Вернулись к машинам и станкам рабочие, кото­рые в последние три года вынуж­дены были искать средства к существованию разными промысла­ми и подрядами. Одни нанима­лись в лесное хозяйство, где делали шпалы и доставляли желез­ной дороге. Другие в поисках работы отправлялись со своими семьями в города.

5 октября 1985 г. № 120.

С новым хозяином жизнь не стала слаще. Тот же 12-часовой рабочий день, те же мизерные заработки, от которых рабочие семьи едва своди­ли концы с концами, те же условия труда. Добавились только ятесовское презрение к черни, его высокомерие, откровенная грубость и рукопри­кладство. Позднее были отменены даже те нич­тожные пособия инвалидам труда, какие ввел бывший фабрикант Щербаков. Это вызвало сре­ди рабочих протест. Они наняли адвоката, который после долгих хлопот все же добился, что­бы Ятес выплатил инвалидам всю положенную сумму за двенадцать лет по 1000 рублей каждо­му. Правда, адвокат старался не без корысти: с каждой тысячи он брал, по договоренности с инвалидами, триста рублей. С того времени хозя­ин обязан был ежемесячно оплачивать инвалидам 7 рублей.

Но ни за какие гонорары нельзя было обрести адвоката, который бы защитил и вызволил фабричных из плена церковных предрассудков и темной безграмотности. Быт и культура в поселке оставались без перемен со времен «пьяно­го» завода. Одна утеха рабочему — кабак с его хмельным разгулом и драками, с лихими и до слез тоскливыми песнями о неволе, загублен­ной жизни.

Помню отца. Тощий, бледный, он уже, несколько лет был прико­ван чахоткой к постели. Иногда поманит меня пальцем и расска­зывает о тяжелой работе, своей беспросветной жизни.

— Теперь кому я нужен такой? Руки не слушаются. Будто плети. А сильны были, много могли эти руки — хоть слесарить, хоть ма­шины налаживать. Учись сынок. Безграмотному шибко худо. Изведут тебя, надломят заводские ра­боты.

Двенадцати лет я пошел в Нико­лаевское приходское училище в Тюмени. Учился прилежно. Окончил три класса и поступил на ра­боту в чайную-развесочную ком­панию Губкина-Кузнецова. Причиной тому была смерть отца. Трое нас — мать, я и младший брат вовсе остались без средств. Жить стало невмоготу. Своего заработка хватало только на хлеб с квасом, и того вскоре лишились: меня выгнали из чай­ной.

Однажды к нам приехал дво­юродный брат из Заводо -Успенки, где работал механиком на бумажной фабрике.

— Ну, как поживаете? — спра­шивает.

— Живем — горе мыкаем.

Посмотрел он на наше житье и говори матери:

— Отпусти Саньку на неделю-две в Успенку. Может, на работу устрою.

Мать заплакала: «Малец еще, куда его там?»  Но согласилась.

Поставили меня учеником слесаря в механический цех. Это было в 1905 году, мне тогда исполнилось семнадцать лет. Мастер и не думал меня учить специаль­ности, был я при нем мальчиком на побегушках. То за водкой ему сбегай, то еще за чем. Все в цехе, кому не лень, могли заставить ме­ня выполнять грязную работу, дать подзатыльника. А у меня руки тянулись к слесарному делу. Редко когда удавалось в удовольствие поработать за верстаком. Четыре года прошло, а я ничему так и не научился. Полу­чал 20 копеек в день. Утешало то, что не один я такой на фаб­рике. Другие ученики, мои сверст­ники, зарабатывали еще меньше.

Пришел срок на службу. От­служил до 1914 года и вернулся на фабрику. Теперь приняли сле­сарем на самостоятельную работу. Разговорился я однажды с од­ним рабочим, он меня и спраши­вает:

— Какое жалованье у тебя?

— Девяносто пять копеек за день.

— Маловато. Ты сходика к хозяину и попроси. Может быть, пятак накинет. — А сам, вижу, хитро улыбается. — Только смот­ри, таких как ты, у Ятеса много перебывало. Да не с пятаками, а с синяками возращались.

На другой день иду к Ятесу. На всякий случай прихватил с собой молоток: пусть хозяин подумает, что свернул к нему мимоходом. Вижу, на скамейке около самочерпального цеха сидит Ятес. Подхожу ближе.

— Ты что, Александр, по делу ко мне?

Я ему все и сказал.

— Так ты ведь солдат.

— Что ж с того? Что, солдату заработок не нужон?

Вскипел хозяин от этих слов, покраснел и полез на меня с ку­лаками:

— Это бунт! Думаете, на вас управы нет! Волю вам дали.

— Ты не лезь, — отвечаю ему спокойно, — А то я могу молот­ком...

Замолчал Ятес, заморгал и по­дался в контору. А я два дня на работу не выходил. На тре­тий день прислали за мной: мол, жалованье добавили. Дурной Ятес был, это сякий скажет.

 Наш отец работал в лесу от отдела топлива фабрики. Рубил лес и на своих же лошадях вывозил. Ятес не давал свой транспорт для перевозок.  Труд лесоруба ценился так дешево, что семье хватало только па пропита­ние.

В селе была маленькая школа из двух классов. Нас учил ста­рик, знали его Михаилом Ильичом. Строгий был. Если не вы­учишь урок, бьет тяжелой линей­кой по голове, за уши выдерет или намажет лицо и губы ме­лом. Второй учитель — поп, отец Степан Унжаков. Этот одно твердил нам: «Чтите царя, бога бойтесь!» Громадный, толстый, страшный, он бил провинившихся крепко, ставил в угол голыми ко­ленками на горох, запирал на ночь в школе.

Поучишься в этой школе три зимы, а дальше негде. Правда, в деревне Зырянка, что неподалеку от Заводо -Успенки, своя семилет­няя школа. Но туда попадали дети только богатых, а нам, де­тям рабочих, дальше дороги в ученье не было.

Все хозяйчики жили одним за­коном стяжательства. Не отли­чался от них и сельский фельдшеришка Георгий Семенович (фами­лию но помню). Богато жил, хотя больницу держал всего на носколько коек. Лечить рабочих  не лечил, зато умел лекарствами торговать втридорога. Случалось, люди отдавали последнее этому лавочнику от медицины, лишь бы спасти от смерти больного. Мало он не брал, а если наперекор ему что-нибудь скажешь или без поклона подойдешь, то вовсе по­мощи не жди.

Помню, в кабачке, что находил­ся на улице Солдатской (сейчас ул. Ивановская), один пьяный мужик горланил стихи. Но знаю чьи, но слова запомнились:

Бери! И больше нету тут науки.

Бери, что можешь только взять.

На что ж привешаны нам руки,

Как не на то, чтоб брать, брать, брать!

Это про таких живодеров, как Георгий Семенович, как Степан Унжаков. Ох, как любил этот поп великие посты! То установит пост на семь недель, следом пет­ровский пост на пять недель да еще на две недели, не считая еженедельные постные дни по пятницам и средам. От них на­род с ног валился, боясь греха и поповского гнева. Если дознается, кто нарушил пост, обрушится на него со страшными заклинаниями и угрозами: «Антихрист, душа твоя бесова! В ад катишься и де­тей своих разлагаешь! Отлучу от церкви!».

Накопятся у людей продукты от постов — поп велит запрячь лошадь и выезжает в деревню собирать подношения, как милосты­ню. По улицам бегут его слуги и кричат: «Наделяйте попа!» Возвратится Степан Унжаков до­мой с нагруженной телегой и сно­ва едет, пока не соберет со всех. Кому нечего дать, на того кри­чит: «Не даешь? Как без попа жить будешь?» Особенно богатые сборы имел в петровские и осен­ние посты. А в рождество, креще­ние, пасху и троицу ходил он с крестом по деревне и собирал деньги. Пятак не брал — мало, давай больше.

Не от бедности христарадничал Унжаков, а от жадности своей. Имел он в Заводо-Успенке луч­шие пашни и сенокосные угодья, собственную дачу. Везде в хозяй­стве управлялись за него слуги. И все мало было.

Вот какие «столпы культуры» верховодили в ту пору.

(10 октября 1985 года, № 122. Продолжение следует. Начало в № 117).