Канул в лету «золотой век» Успенского казен­ного винокуренного завода. Если в лучшие перио­ды он выкуривал до 700 тонн вина в год и при­носил казне немалые барыши, то теперь пришел в совершенный упадок. Этому содействовала кон­куренция всесильного в то время «винного коро­ля» Козслл-Поклевского, чьими заводами были усеяны Средний Урал и Западная Сибирь. Этот польский дворянин имел сильную руку при цар­ском дворе; его брат был поверенным от Польши в русском правительстве. Поклевские, добившись монополии на винокурение на Урале и Сибири, легко расправлялись с конкурентами.

В Заводо-Успенке Козелл-Поклевский появился неожиданно, проездом из Талицы, где строился его винокуренный завод. Было это незадолго до ликвидации каторги. Казна, не заинтересованная в Успенском заводе, охотно согласилась сдать его Козелл-Поклевскому в аренду на девять лет. Но предпринимателю показалось этого мало, он поставил условие: «Плачу на год вперед, только завод прекращает работу немедленно». Условие принимается.

Целое десятилетие завод бездействовал. Ос­тавленный без охраны, он был частью расхи­щен, а часть аппаратуры сгнила. Только плоти­на, несмотря на запущенный вид и неоднократ­ные прорывы вешних вол, стояла все так же крепко. Недолго однако просуществовал вино­куренный завод и при купце Попове, купившем его у Поклевского.

 

СТЕЖКИ - ДОРОЖКИ

Каторга оставила о себе па­мять не только черными клеймами на висках и сизыми зарубинами шпицрутенов на спинах. Под вы­веской «в корне истреблять зло и совершенствовать нравы» она калечила человеческие души, сея­ла в них низменные инстинкты и лютую злобу.

Тяжек груз воспоминаний о ви­нокуренном заводе, но с ликвида­цией его во многие дома пришла беда, что делать, как жить? Не стало прежних, пусть и скудных, заработков. Перемены мало тре­вожили только землянских старо­жилов, живших натуральным хо­зяйством. Лучшие участки земли достались им еще от дедов. На каждую платежную душу здесь приходилось по четыре десятины удобной земли с прирезанными участками. На долю же Успенско­го земельного общества остались самые худые, залесенные участки. Бывшим каторжанам отводили по одной трети десятины. Чтобы раз­работать этот «третник», надо сна­чала убрать деревья, корчевать пни. А чем? Руками не возьмешь, зубами не разгрызешь. Одно спа­сение — кустарный промысел. Или взять в аренду землю у какого-ни­будь старожила и попасть к нему в кабалу, или искам, счастья по белу свету.

Разошлись в деревне стежки-дорожки.  Кто ладил мастерскую для выделки дерева, а кто пимокатню, кто приспособился к гон­чарному, а кто к смолокурному делу. Самые пронырливые мужи­ки наладили связи с тюменскими да тобольскими купцами, пооткры­вали свои лавки. Так рождалась пестрая мозаика кустарных произ­водств.

Потребность в товарообмене привела к более тесным сношени­ям с соседними населенными пунктами - волостными селами Тугулымскнм и Червшиевой, д. Черной Речкой, Зырянским. Два раза в год 9 мая и 6 ноября — крестьяне выезжали со своими товарами на торжки в одноимен­ное село Успенское, что находи­лось в нескольких верстах к югу от железнодорожной станции Кармак. С торжков возвращались до­мой с выручкой, непременными по­купками и подарками. Из Тугулымского везли добротные полушубки и сапоги, из Цепошниковой — деревянную посуду, Ядрышниковой — сукно местной фаб­рики Корякина и Андреева, а из села Успенского – ковры да пря­ники на радость ребятишкам.

Однажды по селу пошел слух, дескать, Иопу Евменину крупно повезло — нашел он золотишко, упрятанное на церковном кладби­ще между надгробиями. Видать, богатеи из каторжного начальст­ва схоронены там, коли золотые монеты да украшения с собой унесли, — И на кой ляд им золото на том свете? — завистливо судачи­ли в селе.

— Известно, зачем. Чтоб и там безбедно жить. Барчукам ведь не с руки землю пахать.

— А Евмениха-то что вообража­ет! — шлепнула себя по бедрам дородная Кручиниха. — Встретились днесь на базаре. Сказывает знатных гостей из Тюмени ждем. Купила гуся, так хотела зажарить его с хруктами, как в благородных домах делают, а яблоков, вишь, нету. Прямо расстройство. Мой-то Ионушка, говорит, весь извелся в делах. Новую хоромину задумал строить, с каменным низом, а тут еще хлопоты с торговой лавкой. Купцы-то тюменские Агафуровы к нему с почтением, жалуют това­рами. Ой, бабоньки, теперь Иона нашим мужикам не ровня.

Среди мужиков свой разговор.

— Дело-то у Иона в гору прет. Давно ли мелочишкой всякой торговал, а тут развернул мануфактуру. Не лавка — целая палата.

— Из нашего брата ведь, вар­наков, а хитер и  ухватист, бестия. Позвал меня как-то и просит  пойти с обозом в Тюмень за то­варом. Спрашиваю: «Сколько дашь?», «Пять копеек за пуд и впридачу корм лошадям». Плюнул бы ему в гляделки, да связываться нельзя – к мировому побежит.

— Зазнался Ион, это точно. Захожу к нему в лавку, приветствую запросто, как свово, а он вроде и не видит меня, вроде уши за­ложило. «Богат стал, что не приз­наешь?» — спрашиваю. «А ты считал мое богатство?» — Взбычился лавочник. «Где уж нам темным да нищим!» — Говорю. — «Любит и нищий свое хламовище». Вишь, как душевно погово­рили.

Откуда завелись деньги у Евменина и как удалось ему быстро разбогатеть, никто в  точности не знал. Но охотно принял Ион байку о случайной находке клада. А может, сам и пустил по миру. Го­варивали мужики, хорошо знав­шие Иона смолоду, что, бывало, хаживал он на большие дороги, шастал  по деревням  с разбоем. Недвусмысленным намеком на это были частушки, которые распевали девки и парни по селу:

 

У одних все шито-крыто,

Жизнь их вся полна утех,

У других жизнь — просто сито,

Из одних-то вся прорех!

 

Как  бы  там  ни  было,  а  при встрече деревенские величали те­перь бывшего варнака не иначе как Ионом Алексеевичем и почти­тельно склонялись. На сельских сходах или в сборне у старосты ему — почетное место, решающее слово. Евменин  позволял себе иной раз поблаготворить или отложить сроки выплаты долгов тем односельчанам, что оказывали ему почтение. А уж опутывать долгами крестьян и извлекать из этого пользу он мог. Не обделил день­гами он только своих детей, заботясь о продолжении  начатого  им дела.

Так и пошли от колена к колену лавочники Евменины. К примеру лавочница Прасковья Никандровна Евменина, по сведениям То­больской казенной палаты, имела годовой оборот товаров в 6000 рублей и чистого дохода 540 рублей. Лавочница Анна Евменина, по ее собственному признанию, ве­ла торговлю гораздо крупнее. По прибылям с ней не могла соперничать даже Акулина Максимова, богатая   наследница  известного  в Заводо-Успенке  предпринимателя Максимова. Владелец конного дво­ра, он в свое время захватил пол­ную монополию на  ямщицкие  и извозные работы, в Червишевской и Тугулымской волостях.

Давно минули времена «захват­ного» землепользования, когда крестьянин мог занять под свою усадьбу, пашню, сенокос или вы­гон любой свободный участок земли. Из ранних поселенцев в деревне Земляной выделился наи­более зажиточный слой — кулаки. Ссылаясь на старые традиции, они крепко держались за захваченные участки, сопротивлялись общинно­му переделу. Земельная теснота обострила вражду между старожилами и новоселами, кулаками и беднотою.

Заводо-Успенскому обществу, в которм числилось 600 с лишним платежных душ, принадлежало более 3 тысяч десятин удобной и неудобной земли. Только третьей частью ее владело бедняцкое большинство, остальное — собст­венность церкви и наиболее зажи­точных членов общества.

Землянекое общество, видя крайнюю нужду своих соседей — успенцев, с большой выгодой сдавало в аренду участок Максиха. Полученных от этого доходов хватало не только на выплату казне подушных податей и мир­ских сборов, но и на содержание управления своего общества. А на­логи и натуральные повинности составляли большую сумму. Крестьянская десятина была обложена налогом в несколько раз выше, чем церковная или кулац­кая (сравните: крестьянин платил за десятину земли рубль 33 копейки, а поп — по 22 копейки).

Одним словом, кулаки очень скоро поняли, что переход от зах­ватного землепользования к общинному переделу нисколько не ущемляет их интересов. Напротив, община, где они верховодили, на­вечно закрепила за ними лучшие земли и дала новые источники до­ходов. Не сбылись надежды на справедливость общинного переде­ла земли только у бедняцкой час­ти крестьян.

Убедившись, как жестоко обма­нуты царской реформой, они ста­ли протестовать. Одно за другим пошли прошения в Червишевское волостное управление и к Тюмен­скому уездному крестьянскому на­чальнику о нарезке сенокосных участков, земельных угодий и вы­гонов для Успенского общества. Ведь почти каждый крестьянин среднего достатка имел в хозяйст­ве одпу-две лошади, корову, овец, свиней и всякую мелкую жив­ность. Как тут быть без угодий, без земли? И каждый раз получа­ли отказ.

Пришлось идти на поклон к господам лесничим Чаусову и Медведеву. Но и те, почуяв за­пах денег, сразу повысили цену на лесные угодия, дабы крестьянам они оказались не по карману. Тобольское управление земледелия нашло невыгодным сдавать сель­скому обществу Успенско-Сажинский участок в аренду без торгов. «Будут торги?» —- удивились успенцы. — Ведь в них примут участие только толстосумы, и не пожалеют денег, чтобы завладеть выгодными сенокосами. Мы на это не согласны». И в очередном прошении Тобольскому губернатору они пишуг: «Торговаться с такими лицами нам не под силу, потому что кроме превосходства в средствах они имеют на нас влияние. Так, что по бедности многие из нашего общества находятся в их зависимости». Однако и эта прось­ба утонула в ворохе других. Меж­ду тем лесничие Чаусов и Медве­дев потихоньку сдавали в аренду земли по высокой цепе. За 60 де­сятин в год крестьянин платил им 263 рубля.

От безземелья и недостатка се­нокосов нищали крестьянские дво­ры. Однолошадные превращались в безлошадных. Разоренные крес­тьяне спасались случайными приработками или нанимались в кабалу к кулакам.

Из-за неравного распределение земли долгие годы враждовали между собой Успенское и Землянское общества. Коренные жители Земляного презрительно называли успенских «пришлыми», «рассейскими». Эту многолетнюю вражду охотно подогревали к своей вы­годе кулаки, натравливая кресть­ян на драки. Особенно тешились местные богатеи в праздничные дни — в троицу или вознесенье, когда мужики обеих деревень шли стенка на стенку и не с кулаками, а с пешнями и кольями. Бабы и детишки с ревом разводили очу­мевших от злобы, покалеченных, грязных и оборванных мужиков.

 

 (3 октября 1985 года, № 119. Продолжение следует. Начало в № 117).