Канул в лету «золотой век» Успенского казенного винокуренного завода. Если в лучшие периоды он выкуривал до 700 тонн вина в год и приносил казне немалые барыши, то теперь пришел в совершенный упадок. Этому содействовала конкуренция всесильного в то время «винного короля» Козслл-Поклевского, чьими заводами были усеяны Средний Урал и Западная Сибирь. Этот польский дворянин имел сильную руку при царском дворе; его брат был поверенным от Польши в русском правительстве. Поклевские, добившись монополии на винокурение на Урале и Сибири, легко расправлялись с конкурентами. В Заводо-Успенке Козелл-Поклевский появился неожиданно, проездом из Талицы, где строился его винокуренный завод. Было это незадолго до ликвидации каторги. Казна, не заинтересованная в Успенском заводе, охотно согласилась сдать его Козелл-Поклевскому в аренду на девять лет. Но предпринимателю показалось этого мало, он поставил условие: «Плачу на год вперед, только завод прекращает работу немедленно». Условие принимается. Целое десятилетие завод бездействовал. Оставленный без охраны, он был частью расхищен, а часть аппаратуры сгнила. Только плотина, несмотря на запущенный вид и неоднократные прорывы вешних вол, стояла все так же крепко. Недолго однако просуществовал винокуренный завод и при купце Попове, купившем его у Поклевского.
СТЕЖКИ - ДОРОЖКИКаторга оставила о себе память не только черными клеймами на висках и сизыми зарубинами шпицрутенов на спинах. Под вывеской «в корне истреблять зло и совершенствовать нравы» она калечила человеческие души, сеяла в них низменные инстинкты и лютую злобу. Тяжек груз воспоминаний о винокуренном заводе, но с ликвидацией его во многие дома пришла беда, что делать, как жить? Не стало прежних, пусть и скудных, заработков. Перемены мало тревожили только землянских старожилов, живших натуральным хозяйством. Лучшие участки земли достались им еще от дедов. На каждую платежную душу здесь приходилось по четыре десятины удобной земли с прирезанными участками. На долю же Успенского земельного общества остались самые худые, залесенные участки. Бывшим каторжанам отводили по одной трети десятины. Чтобы разработать этот «третник», надо сначала убрать деревья, корчевать пни. А чем? Руками не возьмешь, зубами не разгрызешь. Одно спасение — кустарный промысел. Или взять в аренду землю у какого-нибудь старожила и попасть к нему в кабалу, или искам, счастья по белу свету. Разошлись в деревне стежки-дорожки. Кто ладил мастерскую для выделки дерева, а кто пимокатню, кто приспособился к гончарному, а кто к смолокурному делу. Самые пронырливые мужики наладили связи с тюменскими да тобольскими купцами, пооткрывали свои лавки. Так рождалась пестрая мозаика кустарных производств. Потребность в товарообмене привела к более тесным сношениям с соседними населенными пунктами - волостными селами Тугулымскнм и Червшиевой, д. Черной Речкой, Зырянским. Два раза в год 9 мая и 6 ноября — крестьяне выезжали со своими товарами на торжки в одноименное село Успенское, что находилось в нескольких верстах к югу от железнодорожной станции Кармак. С торжков возвращались домой с выручкой, непременными покупками и подарками. Из Тугулымского везли добротные полушубки и сапоги, из Цепошниковой — деревянную посуду, Ядрышниковой — сукно местной фабрики Корякина и Андреева, а из села Успенского – ковры да пряники на радость ребятишкам. Однажды по селу пошел слух, дескать, Иопу Евменину крупно повезло — нашел он золотишко, упрятанное на церковном кладбище между надгробиями. Видать, богатеи из каторжного начальства схоронены там, коли золотые монеты да украшения с собой унесли, — И на кой ляд им золото на том свете? — завистливо судачили в селе. — Известно, зачем. Чтоб и там безбедно жить. Барчукам ведь не с руки землю пахать. — А Евмениха-то что воображает! — шлепнула себя по бедрам дородная Кручиниха. — Встретились днесь на базаре. Сказывает знатных гостей из Тюмени ждем. Купила гуся, так хотела зажарить его с хруктами, как в благородных домах делают, а яблоков, вишь, нету. Прямо расстройство. Мой-то Ионушка, говорит, весь извелся в делах. Новую хоромину задумал строить, с каменным низом, а тут еще хлопоты с торговой лавкой. Купцы-то тюменские Агафуровы к нему с почтением, жалуют товарами. Ой, бабоньки, теперь Иона нашим мужикам не ровня. Среди мужиков свой разговор. — Дело-то у Иона в гору прет. Давно ли мелочишкой всякой торговал, а тут развернул мануфактуру. Не лавка — целая палата. — Из нашего брата ведь, варнаков, а хитер и ухватист, бестия. Позвал меня как-то и просит пойти с обозом в Тюмень за товаром. Спрашиваю: «Сколько дашь?», «Пять копеек за пуд и впридачу корм лошадям». Плюнул бы ему в гляделки, да связываться нельзя – к мировому побежит. — Зазнался Ион, это точно. Захожу к нему в лавку, приветствую запросто, как свово, а он вроде и не видит меня, вроде уши заложило. «Богат стал, что не признаешь?» — спрашиваю. «А ты считал мое богатство?» — Взбычился лавочник. «Где уж нам темным да нищим!» — Говорю. — «Любит и нищий свое хламовище». Вишь, как душевно поговорили. Откуда завелись деньги у Евменина и как удалось ему быстро разбогатеть, никто в точности не знал. Но охотно принял Ион байку о случайной находке клада. А может, сам и пустил по миру. Говаривали мужики, хорошо знавшие Иона смолоду, что, бывало, хаживал он на большие дороги, шастал по деревням с разбоем. Недвусмысленным намеком на это были частушки, которые распевали девки и парни по селу:
У одних все шито-крыто, Жизнь их вся полна утех, У других жизнь — просто сито, Из одних-то вся прорех!
Как бы там ни было, а при встрече деревенские величали теперь бывшего варнака не иначе как Ионом Алексеевичем и почтительно склонялись. На сельских сходах или в сборне у старосты ему — почетное место, решающее слово. Евменин позволял себе иной раз поблаготворить или отложить сроки выплаты долгов тем односельчанам, что оказывали ему почтение. А уж опутывать долгами крестьян и извлекать из этого пользу он мог. Не обделил деньгами он только своих детей, заботясь о продолжении начатого им дела. Так и пошли от колена к колену лавочники Евменины. К примеру лавочница Прасковья Никандровна Евменина, по сведениям Тобольской казенной палаты, имела годовой оборот товаров в 6000 рублей и чистого дохода 540 рублей. Лавочница Анна Евменина, по ее собственному признанию, вела торговлю гораздо крупнее. По прибылям с ней не могла соперничать даже Акулина Максимова, богатая наследница известного в Заводо-Успенке предпринимателя Максимова. Владелец конного двора, он в свое время захватил полную монополию на ямщицкие и извозные работы, в Червишевской и Тугулымской волостях. Давно минули времена «захватного» землепользования, когда крестьянин мог занять под свою усадьбу, пашню, сенокос или выгон любой свободный участок земли. Из ранних поселенцев в деревне Земляной выделился наиболее зажиточный слой — кулаки. Ссылаясь на старые традиции, они крепко держались за захваченные участки, сопротивлялись общинному переделу. Земельная теснота обострила вражду между старожилами и новоселами, кулаками и беднотою. Заводо-Успенскому обществу, в которм числилось 600 с лишним платежных душ, принадлежало более 3 тысяч десятин удобной и неудобной земли. Только третьей частью ее владело бедняцкое большинство, остальное — собственность церкви и наиболее зажиточных членов общества. Землянекое общество, видя крайнюю нужду своих соседей — успенцев, с большой выгодой сдавало в аренду участок Максиха. Полученных от этого доходов хватало не только на выплату казне подушных податей и мирских сборов, но и на содержание управления своего общества. А налоги и натуральные повинности составляли большую сумму. Крестьянская десятина была обложена налогом в несколько раз выше, чем церковная или кулацкая (сравните: крестьянин платил за десятину земли рубль 33 копейки, а поп — по 22 копейки). Одним словом, кулаки очень скоро поняли, что переход от захватного землепользования к общинному переделу нисколько не ущемляет их интересов. Напротив, община, где они верховодили, навечно закрепила за ними лучшие земли и дала новые источники доходов. Не сбылись надежды на справедливость общинного передела земли только у бедняцкой части крестьян. Убедившись, как жестоко обмануты царской реформой, они стали протестовать. Одно за другим пошли прошения в Червишевское волостное управление и к Тюменскому уездному крестьянскому начальнику о нарезке сенокосных участков, земельных угодий и выгонов для Успенского общества. Ведь почти каждый крестьянин среднего достатка имел в хозяйстве одпу-две лошади, корову, овец, свиней и всякую мелкую живность. Как тут быть без угодий, без земли? И каждый раз получали отказ. Пришлось идти на поклон к господам лесничим Чаусову и Медведеву. Но и те, почуяв запах денег, сразу повысили цену на лесные угодия, дабы крестьянам они оказались не по карману. Тобольское управление земледелия нашло невыгодным сдавать сельскому обществу Успенско-Сажинский участок в аренду без торгов. «Будут торги?» —- удивились успенцы. — Ведь в них примут участие только толстосумы, и не пожалеют денег, чтобы завладеть выгодными сенокосами. Мы на это не согласны». И в очередном прошении Тобольскому губернатору они пишуг: «Торговаться с такими лицами нам не под силу, потому что кроме превосходства в средствах они имеют на нас влияние. Так, что по бедности многие из нашего общества находятся в их зависимости». Однако и эта просьба утонула в ворохе других. Между тем лесничие Чаусов и Медведев потихоньку сдавали в аренду земли по высокой цепе. За 60 десятин в год крестьянин платил им 263 рубля. От безземелья и недостатка сенокосов нищали крестьянские дворы. Однолошадные превращались в безлошадных. Разоренные крестьяне спасались случайными приработками или нанимались в кабалу к кулакам. Из-за неравного распределение земли долгие годы враждовали между собой Успенское и Землянское общества. Коренные жители Земляного презрительно называли успенских «пришлыми», «рассейскими». Эту многолетнюю вражду охотно подогревали к своей выгоде кулаки, натравливая крестьян на драки. Особенно тешились местные богатеи в праздничные дни — в троицу или вознесенье, когда мужики обеих деревень шли стенка на стенку и не с кулаками, а с пешнями и кольями. Бабы и детишки с ревом разводили очумевших от злобы, покалеченных, грязных и оборванных мужиков.
(3 октября 1985 года, № 119. Продолжение следует. Начало в № 117). |